Пять вариаций с мужьями
Шрифт:
– Никитич… Ну, что делать? Может, украсть её?
Хохотал Никитич от души.
– Ты, хлопче, сам уезжай. Уноси ноги.
– Да-да, я в отпуск пойду… уеду… А вернусь – к тому времени клубника как раз закончится…
Никитич глянул – ничего не сказал. Небрит Юрка, глаза вдаль устремлены и блестят.
Павел Сергеич обрадовался:
– Отпуск? Остаёшься, значит? От молодец! А я думал: три года свои отбудешь – и всё, прощай, школа… Хотя – у тебя ж тут зазноба…
Заявление
Выходя, столкнулся Юрка с райкомовским инструктором. Тем самым. Приехал он проверить молодёжные бригады. Заодно и в школу: как тут живёт комсомольская организация, как оформлена наглядная агитация, как тут слава отцов, стенды, альбомы.
А ночью, шагая от Никитича, наткнулся на райкомовский «уазик» у мусиюкских ворот.
Гостиницы в Кандиевке не было, приезжие всегда ночевали у кого-то. Но сейчас очень плохо от этого стало Юрке.
Затянулась у инструктора проверка. В райком из сельсовета звонил, командировку продлевал.
И Юрка не уезжает. Спит мало, похудел, одни глаза на лице. Молчит. Днём бабке в огородике поможет, вечером у Никитича посидит, ночью «уазик» проведает.
Через два дня – пропал «уазик». Уехал.
Для Юрки – как две недели тянулось. Вздохнул.
А когда с огорода пришёл к рукомойнику сполоснуться – над ветхой калиткой Сашкина голова:
– Юрий Витальевич… Здравствуйте. Подойдите…
И – негромко и быстро:
– Совсем как темно будет… Галя к модистке пойдёт… Домой потом будет идти… И там, где топ'oли, не доходя ставка… Знаете, ну?
– Подожди!..
Но Сашка уже шагал по улице дальше, не оборачиваясь.
Модистка – одинокая вдова, вся какая-то жилисто-плоская, – шила лучше, чем в ателье. Клубничники ей привозили журналы и делали по ним заказы, и из других даже сёл приезжали к ней иногда. Жила на краю, неудобно, – но для Юрки сейчас в этом было счастье.
Вышел по светлому, пошёл для маскировки сначала на ставок, вроде как искупаться. Но не решился: взрослых не было, плескалась малышня. Ушёл ещё дальше, дождался сумерек, потом завернул – и с другой стороны, не от села, пришёл к тополям.
Кто и когда их сажал?.. Неравномерно стояли и густо, и между ними заросли лоха…. А главное – для свиданий у молодёжи было другое место, над ставком за занавесом ив.
Луна, поначалу пугающе гигантская, поднявшись, сделалась меньше и засияла. Тени стали чернотой, и при этом в них безостановочно происходило что-то; а то, на что падал свет, застыло.
Галя возникла вдруг. Он увидел её рядом, стоящей под тополем.
Он хотел сказать ей какие-то слова, но не знал, какие. Потом он обнаружил, что не может говорить.
И она молчала.
Он двинулся к ней.
Хотел поцеловать – и она хотела его поцеловать, – но почему-то не вышло, их лица прошли мимо друг друга. Вместо этого они обнялись; и он задрожал, ощутив, как она всё крепче и откровенней прижимает его к себе.
Внезапно-невыносимо-громко – он услышал её прерывающееся дыханье.
Это что-то изменило в происходящем. Они разнялись. Он отступил на шаг – а затем, не веря себе, взялся за края её платья и потянул вверх. И вверх, и вверх; и она вскинула руки и двумя движеньями плеч помогла ему.
Он хотел её видеть, он отступил ещё.
Полуосвещённая луной, она стояла перед ним без платья и не отрываясь смотрела на него. Под чёлкой темнели огромные её глаза, и белели её трусы, и аромат её тела наполнил ночь.
Его сердце подкатило к горлу, он перестал дышать.
Голова её запрокинулась, и она застонала, негромко.
Он шагнул к ней. И она шагнула к нему –
и, выхватив платье, отскочила.
Через миг платье было на ней; она повернулась и побежала.
Он видел, как она споткнулась, но удержалась – и тут же исчезла в светлых зарослях лоха.
Оцепенение спало, он рванулся.
Он мчался, он нёсся, слыша при этом частый стук – то ли стук сердца, то ли удары ног о землю. Надо было успеть до дороги. Он успевал, он успевал, и от этого нёсся ещё быстрей – но, миновав ставок и взметнувшись на гору, он никого не увидел.
Дорога в село была пустынна, и над ней недвижно стояла только что летевшая луна.
Он понял: она побежала длинным путём, в сторону хаты модистки – чтоб вернуться домой оттуда. Теперь он уже не мог её догнать.
Он тихо вошёл в хату и сел на табуретку у стола. Потом прилёг на кровать.
Он лежал не шевелясь, в непрекращающемся потрясении, не веря, что видел её раздетой, увидел её трусы, и это он её раздевал, и она ему помогала себя раздеть, и прижимала к себе, и всё это было только что. И смотрели на него её глаза, тёмные и светящиеся, и было в них то, что превышало всё испытанное им до сих пор, всё мыслимое, всё желаемое.
Странное, больное время наступило. Дни и ночи пошли по кругу.
Он не знал – он ел или не ел. Единственное, чего он хотел, – увидеть её. Но почему-то это стало невозможным. Она будто исчезла из пространства.
Внезапно оборвалось.
– Инструктор з района Гальку сосватав, – поделилась Затулиха вестью. – Весилля на яблочный Спас будэ, щоб на курорт поспилы поихаты.
– Сплетня… – задохнулся Юрка.
– А ты пиды, сам спытай.
Громыхнул в железные ворота.
– Чого тоби? – Михайло вышел.
– Он вам что: двадцать пять тысяч дал?.. – голос у Юрки дрожит. И губы.