Пятая скрижаль Кинара [=Принц вечности]
Шрифт:
Лицо Дженнака стало задумчивым.
– На этот счет есть разные мнения, - произнес он.
– О'Каймору казалось, что над жизнью и над всем миром властвуют золото и серебро, монеты Коатля, Арсоланы и одиссарские чейни. Но Грхаб, мой наставник, утверждал иное. Жизнью правит клинок, говорил он; кто первым воткнул его в живот врага, тот и прав.
– А как думаешь ты?
– глаза Чоллы потемнели от сдерживаемого волнения.
– Я думаю, что жизнью должен править разум. И потому я отпустил кейтабцев, и отпустил бы Ах-Кутума, если бы телохранитель мой не оказался так скор на руку. Ведь главное, моя прекрасная тари, не воздаяние и месть, а достижение цели. Суди сама: если бы я утопил тот парусник, кто бы узнал об этом? В Коатле начали гадать: то ли буря разбила корабль, то ли норелги
Чолла кивнула.
– В самом деле, разумно. Выходит, ты ничего не дарил этим псам?
– Нет, не так. Я подарил им время для размышлений. Что может быть дороже? Впрочем… - Дженнак толкнул коленом жеребца, заставив приблизиться к лошади Чоллы, и коснулся ее руки.
– Впрочем, коль мы заговорили о подарках, признаюсь, что привез дар и тебе.
– Какой же?
Ее зрачки вдруг заискрились и засияли изумрудным светом, и Дженнак сообразил, что слова его могли быть поняты неверно. Постель моя пуста и пусто сердце… - вновь припомнилось ему.
– Видела ли ты человека среди моих людей - смуглого, с носом точно клюв коршуна, похожего на атлийца?
– Он предупреждающе вскинул руку.
– Но этот Амад - не атлиец, а сказитель из племени бихара, из Дальней Риканны, из тех краев, что лежат за Нефати и морем с красной водой. Удивительные там места! Ни гор, ни леса, ни болот, ни рек! Пески и немного травы, а деревья растут лишь рядом с источниками, и от одного источника к другому нужно добираться на верблюдах и лошадях долгие дни. Народ же поклоняется двум богам - светлому Митраэлю, который создал мир, и темному Ахраэлю… этот чаще ломал, чем создавал.
– И что же любопытного в твоем Амаде?
– спросила Чолла. Ее глаза померкли.
– Ты ведь слышала, он - сказитель! И с ним интересно потолковать: он побывал во многих землях, разыскивая такую страну, где люди были бы счастливы и не творили насилия и зла. Вдобавок Одисс благословил его хорошей памятью: он уже говорит на одиссарском, понимает знаки и может читать. И он набит историями, как подушка - птичьим пухом! Хочешь, оставлю его в Сериди? Конечно, если он согласится…
– Не согласится. Твои люди тебя не бросают.
– Он не мой человек, он сам по себе, - пробормотал Дженнак, понимая, что от него ожидали иного дара и иных слов. Но что он мог сказать? Шелков любви не расстелешь дважды…
– Сегодня вечером, когда на свечах сгорит тринадцать колец, мы будем слушать твоего Амада.
– Головка Чоллы склонилась величественно и плавно, но в голосе ее слышалось разочарование. Она хлопнула рыжего по мускулистой лоснящейся шее, и конь начал неторопливо спускаться к речному берегу и каменной ленте дороги. Дженнак пристроился рядом; метелки высокой травы хлестали подошвы его сапог, теплый ветер развевал полы красного шилака с вышитым у плеча соколом, ожерелье, плетеное из шелковых нитей и цветных перьев, трепетало на груди. Два жеребца, огненно-рыжий и серебристый, плыли среди трав подобные солнцу и луне, дневному и ночному оку Арсолана; всадники их молчали, тихо журчала река, и прямо из вод ее поднимались наклонные белые стены Сериди, с шестиугольными башнями и парапетом, зубцы которого были изваяны в форме сидящих кецалей. И огромный раскрашенный кецаль, сине-зеленый и золотой, простирал свои крылья над приворотной аркой, а еще выше, у самой его головы, был высечен солнечный диск - такой же, как на арсоланских монетах, с двенадцатью короткими лучами и двенадцатью длинными. Над стенами, башенками и вратами возносились позолоченные шпили, узкие окна сверкали цветным стеклом, а около угловой башни серебрились воды круглого бассейна, обсаженного цветущими кустами. Эти строения, эти символы и этот водоем не походили на одиссарские, но то был кусочек Эйпонны, частица родины, привитая в иберской земле; и было странно видеть, что врата стерегут не смуглые стройные арсоланцы в хлопковых панцирях, а коренастые, белолицые и рыжебородые воины в чешуйчатой медной броне.
Заметив, что Дженнак присматривается к пышным зарослям зелени и водоему, Чолла махнула рукой.
– В пяти полетах стрелы, у морского берега, есть еще один, побольше. Туда приплывают морские вестники. Ты мог бы взглянуть на них, но тот, что принес известия из Лимучати, уже странствует где-то в Бескрайних Водах. Я отослала его, когда с сигнальных башен заметили твой корабль. Через несколько дней отец узнает, что ты в Ибере и скоро отправишься к нему.
– Но ведь и ты могла бы…
Черноволосая головка Чоллы отрицательно качнулась.
– Нет. Кто я там? Четырнадцатая дочь сагамора… женщина, которую пытались отдать одиссарскому наследнику… пытались, да он не взял! Нет, мой вождь, лучше я останусь здесь. Здесь я - владычица Чоар! И в этой земле лежит прах моего супруга… Каким бы он ни был, он мой супруг, и другого я пока не нашла…
Останься, молили ее глаза, останься… Мы оба уже приросли к Риканне, и Одиссар, Коатль, Арсолана, Кейтаб уже не наше… Пройдет два десятка лет, или три, или четыре, и на месте Сериди воздвигнется город, огромный город, и дворец с кецалем над высокими вратами затеряется в нем, ибо город тот будет не эйпоннским, иберским… нашим городом… таким же, как Лондах в твоей Бритайе… Останься! И завтра же другой морской вестник поплывет в Лимучати, и в сумке из прочной ткани, непроницаемой для воды, будет лежать послание - о том, что сахема Бритайи и подругу его, иберскую владычицу, дела Эйпонны не волнуют. Останься!
Кто знает, верно ли прочитал Дженнак не сказанное и не услышанное, только в горле у него пересохло, а виски оросила испарина. Тридцать лет минуло, и был он теперь не юношей, лишившимся первой своей любви, а опытным мужем, одолевшим, как тайонельский лосось, перекаты страданий и стремнину горя. Но и Чолла была не та - не капризная девушка, чаровавшая его красотой, шептавшая ему: когда мы будем править в Одиссаре… Оба они стали мудрей, и оба понимали: лишь глупый барсук дважды сует нос в одну и ту же ловушку.
Копыта лошадей зацокали по розоватому граниту дорогие. Чолла вздохнула. Дженнак, отерев пот со лба, пробормотал:
– Хотелось бы мне посмотреть на твоих морских вестников. Сколько их у тебя?
– Двое, мой вождь, двое. Один цвета Коатля, другой оттенка Мейтассы.
Они медленно ехали по дороге, на удивление безлюдной в этот полдневный час. Потом, обернувшись, Дженнак различил нескольких всадников - там, где дорога сворачивала, следуя вдоль речного берега, и терялась среди апельсиновых рощ. Были, вероятно, и другие стражи, то ли охранявшие их в холмах, то ли следившие, чтобы повелительнице и гостю ее не мешали. За рекой лохматые полунагие пастухи крутились у табуна, запрокидывали головы, отхлебывая из бурдюков, но не пытались подъехать к воде и не глазели на светлорожденных. Это казалось Дженнаку странным: он помнил, что иберы народ горячий и неистовый, любопытный и склонный уважать лишь силу; подогретые же вином они уважали лишь самих себя.
Но Чолла, видимо, смогла внушить им нечто большее, чем уважение - скорей всего, тот благоговейный страх, который вызывает у людей суеверных все непонятное и таинственное. В самом деле, шли годы, а она не старела и не теряла ни своей красоты, ни энергии и сил, а значит, время лишь подтвердило, что огненосная Мирзах и прочие иберские боги считают ее своей избранницей. Тут, в краях беззаконных, среди диких племен, божественная помощь была необходима и как бы подменяла собой сетанну, создавая ореол власти; и кто ведает, смогли бы Чоар и Ут объединить половину страны, если бы не покровительство Мирзах? А ведь Чолле пришлось шагнуть еще дальше, чем покойному супругу; Ут Лоуранский, не мудрствуя, сек головы непокорным князьям и громил их дружины, тогда как жена его посягнула на рабство - и выиграла этот бой. Теперь в Ибере не было невольников, но лишь солдаты, кичившиеся своим благородным ремеслом, и все остальные жители, коих кормили земли и воды, точно так же, как одиссарцев и арсоланцев.