Пятая зима магнетизёра
Шрифт:
Она закончила; все сидели молча, словно разочарованные тем, что настал конец, а может, они ждали того, что сейчас произойдет, — завершения исцеления, кульминации.
Мейснер подошел к ним ближе. Оглядел битком набитый зал. Лицо его было замкнуто и серьезно.
— Через посредство этой женщины, — сказал он, — все причастятся целительной силы. Телесный флюид, который застыл в покое и вызвал болезнь, теперь придет в движение.
Он протянул к ним поднятые руки; собравшиеся сидели, не шевелясь и смотрели на него.
— Покой — это смерть, движение — жизнь, — сказал он тихо.
Они смотрели на него, все эти обитатели городка, измученные жены и недовольные девицы, недалекие бюргеры и неудачливые коммерсанты, и они знали — он прав.
В их телах есть флюид, который застыл и омертвел.
Они сами уже мертвы. Они смотрели на него и знали — только он может помочь им, живущим в этом заново отстроенном, чистеньком, процветающем городе.
— Не все могут дотянуться до цепи, — сказал он. — Но каждый может дотянуться до соседа. Положите руки на плечи друг другу — я хочу, чтобы вы стали похожи на спицы в колесе. А ступица — эта женщина и та сила, что она получает от меня. Магнетический ток идет через нее, через вас, через ваш застывший флюид.
Зал зашевелился. Люди клали руки на плечи сидящих впереди, ощупывали друг друга в темноте и смотрели на тех двоих, что стояли перед ними: на темноволосую стройную женщину и на него, чудодея.
Поодаль, у двери стоял Зелингер. Обратившись к женщине, которая стояла рядом, он спросил:
— И так происходит всегда?
Она обратила к нему лицо, сиявшее восторгом и счастьем.
— Да, — прошептала она. — Будь благословен этот вечер!
А потом снова зазвучал голос Мейснера, негромкий, убеждающий, — они уже не слышали, что он говорит, они поддались убеждению, которое было в его словах, они не могли ему противиться, они косились друг на друга — на тех, кто сидел с закрытыми глазами, на тех, кого сотрясала медленная дрожь и кто уже оседал на стуле, на тех, кто бормотал что-то бессмысленное, и на тех, кто просто сидел и ждал. Были и такие, в ком все это вызывало сопротивление, но они ощущали его как помеху, как нечто несообразное, неприличное, постыдное, чего нельзя обнаружить перед другими, и они скрывали его и были такими же, как все остальные: открытыми, покорными.
Мейснер ходил между ними, держа в руках свой стеклянный жезл, наклонялся, проводил им над их лицами. Они уже не видели магнетизера. Он был отправной точкой, опорой, в которой больше не было нужды, потому что освободившиеся тела уже находились в свободном падении, и никто не мог их остановить.
Зелингер тяжело дышал. Он посмотрел на Мейснера, подошел к нему, схватил за локоть.
— Мне надо с вами поговорить, — тихо сказал он. Мейснер поднял глаза, по его лицу скользнула тень раздражения. Но он кивнул.
— Пойдемте, — сказал он.
Они вышли в комнату, предназначенную для особо тяжелых больных, — в ту минуту, когда они переступали порог, в памяти Зелингера вдруг всплыло ее название: salle de crises, комната кризисов, и он тяжело перевел дух.
Они закрыли за собой дверь. Бормотанье пациентов умолкло точно по волшебству.
Комната была ярко освещена. Они стояли близко друг к другу, и Зелингер заметил, что Мейснер навеселе. Лицо утратило резкость очертаний, острый взгляд стал рассеянным — никогда прежде не видел Зелингер у Мейснера такого взгляда.
— Как вы можете, — запальчиво начал Зелингер, — как вы можете использовать ее таким образом? Мы оба знаем, что она лгунья.
— Знаем? — спросил Мейснер.
— Да, — сказал Зелингер. — Знаем. Можно даже предположить, что вы и сами — обманщик, что вы вдохновили, подтолкнули, соблазнили ее на эту ложь. А теперь она стала предметом всеобщего восхищения и наслаждается этим. Вот почему вы не должны были ее использовать.
— Вы в этом уверены? — жестко спросил Мейснер.
— Да. Наконец-то уверен.
— И, само собой, вы ни разу не задумались о тех, кто сидит там, в соседней зале?
— О тех, кто сидит там?
— Об их болезнях. Об их хилой вере. Об их мертвом мире. О том, какой громадный запас доверия нужен, чтобы проводить такое лечение. О том, сколько людей могут стать счастливыми от того, что с виду легко принять за обман.
Теперь они стояли почти вплотную друг к другу. Зелингер чувствовал прерывистое дыхание Мейснера, пропитанное перегаром, яростное, отчаянное. «Никакой он не сверхчеловек, — подумал Зелингер, — ничего похожего». Но тут же увидел злобные глаза, решимость, силу.
— Вы намерены их предать, — процедил Мейснер.
— Истинное преображение никогда не может строиться на лжи, — сказал Зелингер, в упор глядя в разъяренное лицо. — Есть простые и незыблемые истины: у лжи короткие ноги. Доверие, построенное на обмане, — иллюзия, и она рухнет.
Мгновение Мейснер стоял молча, с выражением отчаяния на лице. Наконец он открыл рот, заговорил:
— В этом-то и кроется ошибка! Именно в этом вы заблуждаетесь.
— Я не заблуждаюсь.
— Сейчас я покажу вам, насколько вы заблуждаетесь.
Зелингер увидел замахнувшуюся руку, увидел, как она приближается к нему, почувствовал внезапную острую боль, почувствовал, как его голова откинулась назад, и все кончилось: опустился мрак, тишина, покой.
Мейснер хладнокровно перешагнул через неподвижное тело, подошел к лампе, задул ее. Потом подошел к двери, открыл ее.
Он знал, что вернулся вовремя, что они еще в его власти, что он еще может подчинить их себе, и он вышел к ним, они снова увидели его, и он повел их дальше, вперед, и скоро все будет кончено.
Зелингер был весь в крови и чувствовал это, но ему было все равно, как будто боль не могла причинить ему страдания. Мучило его другое — теперь он уверился, он знал: все кончено, он должен, наконец, выйти вперед и сказать то, что необходимо сказать; знал, что это ему предстоит проткнуть иглой мыльный пузырь, положить конец всему. Они почитали меня, медленно и вяло думал он и, сидя на полу, ощущал, как темная комната медленно плывет по кругу. Они почитали меня, потому что я был его помощником, а теперь всему конец. Эта женщина, думал он, это чудесное исцеление. И тут же вспомнил о своей дочери, и тогда боль вдруг стала нарастать, и он, корчась, застонал, не в силах найти точку опоры; Мейснер вернул ей зрение, а теперь… Но он знал — это просто увертка, потому что уже твердо решил: я должен.