Шрифт:
Роскошные пушистые белые хлопья, неторопливо падающие на землю. Огромные сугробы, манящие своей высотой, а главное, первозданной чистотой. Загадочно мерцающие при свете фонарей раскатанные ледяные дорожки. И, конечно, притаившиеся на балконах в ожидании своего часа пушистые ёлочки.
Просто картинка с новогодней открытки. Мечта, вызывающая у всех лёгкую улыбку. А у меня – сосредоточенную готовность. Друзья, которые замечали резкую смену моего настроения, начинали подозревать у меня хионофобию (боязнь снега). Но я боюсь не снега. Боюсь своих воспоминаний.
Часто, очень часто вспоминаю маму. Прежде всего зимой. В те моменты, когда холодная владыка особенно очаровательна. Снег волшебно искрится. Дети смеются. Совсем как я в тот злополучный день.
Закрываю глаза. Мама. Красивая, высокая, с невероятно добрыми глазами. На самом деле, её образ давно стёрся из детских воспоминаний. Воссоздаю его из фотографий, снов и детских желаний. Как можно не помнить маму? Запах лаванды и моря. Нежность и безопасность. Весь мир, который она собой олицетворяла. Можно. Не хочу себя обманывать, это важно. Не врать себе.
Зато очень хорошо помню наш последний разговор.
– Мама, подожди, я с тобой! – бросила катать большой снежный шар, который должен был стать основанием снеговика, и побежала за мамой.
Она сразу остановилась, подождала меня и подхватила на руки:
– Поиграй во дворе, милая. Вернусь очень быстро, только зайду в магазин за хлебом. Он тут, в соседнем доме. Буквально пять минут!
– Пять минут – это сколько? – требовательно спросила маленькая я.
– Как поймаешь пятьдесят снежинок, так и приду. Только лови по-честному! Каждую нужно поймать, внимательно разглядеть и только потом посчитать. Никуда не уходи. Хорошо, Вероника?
– Хорошо!
Я радостно задрала голову навстречу падающему на меня сверху снегу. Мама. Она всё время придумывала для меня забавные игры на ровном месте. Самая лучшая.
Не помню, сколько снежинок я насчитала. Прибежала Танюшка, моя подружка, с санками и кучей новостей. За домом на большой горке устраивали паровозик. Танюшке одной было страшно, а со мной в самый раз. И на санках мы чудесно умещались вдвоём.
Когда мы прибежали на горку, желающих составить паровозик было уже очень много. Подруга авторитетно заявила, что она место занимала, и мы вовремя («Туки-туки мы.»). Нас взяли! У самого подножия горы паровозик изогнулся причудливой змеёй, расцепился, все повалились на бок, а наши санки вылетели на проезжую часть. К счастью, машин не было, всё обошлось. Мы победили!
Но торжествовали мы недолго. От следующего паровозика нас оттеснила прибежавшая ватага мальчишек. Один из них (Иван) даже толкнул Танюшку, и она повалилась в сугроб, обидно нахлебавшись снега и набрав его полные валенки. Размазывая горькие слёзы по лицу, мы смотрели, как паровозик весело катится с горки, сопровождаемый весёлым визгом. В тот момент мне казалось, что более несчастной я стать просто не могу.
Но скоро я убедилась, что хуже быть очень даже может. Ни в один паровозик нас больше не взяли. Мы стояли с подругой плечом к плечу, придумывая план мести. Я попыталась подставить подножку Ивану, когда он с гиканьем поднимался в гору, но вместо этого была коварно отправлена несносным мальчишкой прямо в сугроб.
Оттуда меня достала охающая соседка. Не говоря ни слова, отряхнула, выжала мокрые варежки, покачала головой, надела на красные зябкие ладошки свои рукавички. Я понимала, что мне влетит от мамы. Она просила никуда не уходить. А я что? Я недалеко. И с Танюшкой. Но лучше узнать наверняка:
– Тёть Валь, мама будет ругаться?
Соседка прижала меня к себе, отвернулась и ничего не ответила. Почему-то мы пришли к ней домой. Она накормила меня вкусным борщом. Вот его вкус я запомнила на всю жизнь. Наваристый, с большим куском говядины и лёгким запахом чеснока. Больше никогда не стану есть борщ.
Потом я долго и беззаботно играла в роскошные фарфоровые куклы, которые стояли у тёти Вали высоко на серванте. Раньше она никогда не разрешала брать их для игры.
И только поздно вечером за мной пришёл как-то внезапно осунувшийся и словно почерневший отец. Я узнала, что мамы больше нет. Она не вернётся. У входа в магазин на неё упала огромная сосулька. Крышу вовремя не почистили нерадивые дворники, место не огородили. Несчастный случай – так это назовут.
Позже я узнала, что за эту историю даже никого толком не наказали. Устроили показательную «порку», кого-то из руководства с шумом уволили. А когда об этом написали все газеты, и шум утих, просто перевели на более тёплое место.
А я ещё долго думала – в том, что мама не вернулась, виновата я. И только я! Меня просили никуда не уходить! Дали понятное задание. Ещё эта Танюшка с паровозиком! Да, но и до её прихода…
Считала ли я снежинки «по-честному»? Все ли упавшие мне на ладонь хорошенько запомнила и рассмотрела? Может, какие-то пропустила? И мама не может вернуться именно поэтому. Своими страхами и надеждами я ни с кем не делилась, просто замкнулась в себе.
С тех пор я отчаянно не любила лето. Просто существовала, чтобы дотянуть до нужного времени года. Ждала, когда наконец похолодает, и наступит зима. И будут дни, когда тихо и красиво падает снег, большими белыми хлопьями. Всё, что мне нужно – это отсчитать пятьдесят снежинок. Честно. Каждую внимательно рассматривая, ни одной не пропуская. А там… кто знает. Может, вернётся мама?
Я напряжённо ожидала подходящих дней и сразу сбегала из дома, бросая все дела. Нужно было остаться одной, чтобы никто не отвлекал. Когда друзья приглашали погулять вместе зимой, раздражённо отказывалась. Мама обращалась только ко мне, я должна была считать снежинки одна.
Конец ознакомительного фрагмента.