Пятница, или Дикая жизнь

Турнье Мишель

Робинзон следил за всеми действиями Пятницы, по-прежнему не понимая их смысла, как наблюдал бы за поведением насекомого со сложными повадками, непостижимыми для человеческого разума. Большую часть времени Пятница не делал ровно ничего, но никогда скука не омрачала его безбрежной, первозданной лени. Потом, словно шмель, при первом дыхании весны стремящийся к продолжению рода, он, вдруг встрепенувшись, вскакивал и, озаренный некоей идеей, с головой погружался в занятия, цель которых долго держал в тайне, хотя они почти всегда имели отношение к воздушным играм. С этого мига он не жалел ни времени, ни усилий, проявляя чудеса терпения, изобретательности и усердия. Вот так он на глазах Робинзона несколько дней подряд натягивал между двумя поперечинами, с помощью колков, двенадцать кишок, ставших струнами в черепе Андоара. Пользуясь врожденным музыкальным слухом, он настраивал их не

в терцию или квинту, как у обычного инструмента, а в унисон или октаву, чтобы они могли звучать все разом и гармонично. Ибо он изготавливал не лиру или цитру, на которой собирался играть сам, но инструмент стихий, эолову арфу, где единственным исполнителем будет ветер. Глазницы играли роль эф (два резонатора в виде фигурных прорезей в корпусе струнных инструментов) в резонирующем корпусе черепа. Для того чтобы струн мог коснуться даже самый слабый ветер, Пятница прикрепил по обе стороны глазниц крылья грифа, чем весьма заинтриговал Робинзона, считавшего стервятников абсолютно неуязвимыми и бессмертными. И наконец, эолова арфа обрела свое место в ветвях засохшего кипариса, чей голый ствол черным силуэтом вырисовывался среди каменного хаоса, в розе ветров. Едва оказавшись там, арфа издала пронзительный, жалобный стон, хотя ветра не было и в помине. Пятница внимательно вслушивался в эти простые и жалобные звуки. Наконец он состроил пренебрежительную гримасу и поднял два пальца, давая понять Робинзону, что звучат всего две струны, Пятница вновь вернулся к своей нескончаемой сиесте в гамаке, а Робинзон — к солнечным ваннам, и прошло несколько недель прежде чем Андоар подал наконец голос. Однажды ночью Пятница потянул за ногу Робинзона, давно уже избравшего себе место ночлега в ветвях араукарии, под навесом из коры. Оказывается, поднялась буря, опаляющее дыхание которой насытило атмосферу электричеством, не обещая при этом дождя. Полная луна, казалось, стремглав несется сквозь клочковатые бледные облака. Пятница потащил Робинзона к мертвому кипарису. Еще не дойдя до него, Робинзон услышал райскую музыку, словно играли разом и согласно скрипки и флейты. То не было мелодией в собственном смысле слова, когда определенная последовательность звуков привораживает сердце, маня в свой хоровод, сообщая ему скрытый в них восторженный порыв. Арфа пела на одной-единственной ноте, но какую же бесконечную, пленяющую душу гармонию заключал в себе этот аккорд из несметного количества звуков; каким неодолимым, роковым очарованием обладала его властная мощь! Ветер удвоил свой напор, когда оба они подошли к поющему дереву. Крепко привязанная к самой верхней ветви эолова арфа то гудела, как тамтам, то замирала в немой дрожи, то разражалась яростными стонами. Андоар парящий дразнил Андоара поющего; казалось, он одновременно и заботливо охраняет его, и угрожает. В неверном свете луны крылья грифа то резко распахивались, то судорожно смыкались вокруг козлиного черепа, придавая ему зловеще-фантастический вид, вполне соответствующий реву бури. Арфа пела мощным и мелодичным голосом лесного зверя; то была поистине первозданная, нечеловеческая музыка стихий — мрачный зов земли, гармония небесных сфер и тоскливый стон принесенного в жертву большого козла. Прижавшись друг к другу под нависающей скалой, Робинзон с Пятницей вскоре позабыли обо всем на свете, потрясенные величием тайны единения первородных стихий. Земля, дерево и ветер согласно праздновали ночной апофеоз Андоара.

Отношения Робинзона и Пятницы, став теплее, человечнее, одновременно и осложнились; им было далеко до безоблачных. Раньше, до взрыва, между ними не возникало, да и не могло возникнуть, серьезных разногласий. Робинзон был господином, а Пятнице надлежало подчиняться, не рассуждая. Робинзон имел право бранить, даже бить Пятницу. Но теперь, когда Пятница стал свободным и сравнялся в правах с Робинзоном, они могли и ссориться.

Это и случилось однажды, когда Пятница приготовил в большой раковине нарезанную кружочками змею с приправой из кузнечиков.

Впрочем, он уже несколько недель раздражал Робинзона по разным поводам. А нет ничего опаснее раздражения человека, волею обстоятельств принужденного жить с одним-единственным соседом, и только с ним. Такое принуждение подобно динамиту, взрывающему самые, казалось бы, любящие пары. Накануне инцидента Робинзон маялся несварением желудка, наевшись черепашьего жаркого с черникой. И вот нате вам! — теперь Пятница сует ему под Hod фрикасе из питона и насекомых! Робинзона чуть не стошнило; одним пинком он отшвырнул в песок большую раковину со всем ее содержимым. Разъяренный Пятница подобрал раковину и взмахнул ею над головой Робинзона. Неужто друзьям грозила драка?

Но нет, Пятница повернулся и убежал.

Двумя часами позже Робинзон увидел, как он возвращается, волоча за собою какое-то чучело. Голова чучела была сделана из кокосового ореха, руки и ноги — из стеблей бамбука. И самое главное, кукла щеголяла в обносках одежды Робинзона — ни дать ни взять огородное пугало. На скорлупе ореха, увенчанного зюйдвесткой, Пятница намалевал лицо своего бывшего господина. Он водрузил чучело прямо перед Робинзоном.

— Я тебе представлять Робинзон Крузо, Губернатор острова Сперанца, — объявил

ОН.

Потом он подобрал грязную пустую раковину из-под жаркого и с торжествующим ревом разбил ее о кокосовый орех, который плюхнулся на песок среди треснувших бамбуковых «рук» и «ног». Вслед за этим Пятница расхохотался и обнял Робинзона.

Робинзон прекрасно понял урок, таившийся в этой нелепой комедии. Однажды, когда Пятница поедал живьем толстых пальмовых червей, предварительно обваляв их в муравьиных яйцах, рассерженный Робинзон пошел на пляж и там вылепил из сырого песка что-то вроде человека, лежащего ничком, с волосами-водорослями. Лица, скрытого в сгибе локтя, не было видно, но голое коричневое тело весьма походило на тело Пятницы. Робинзон уже почти закончил работу, когда его компаньон, с полным ртом недожеванных червей, подошел к нему.

— Я представляю тебе Пятницу, пожирателя змей и червяков, — сказал Робинзон, указывая на песчаное изваяние.

Затем он подобрал ветку орешника и, оборвав с нее листья, принялся сечь по спине, ягодицам и ногам песчаного Пятницу, сделанного именно с этой целью.

С тех пор их стало на острове четверо: Робинзон живой и Робинзон бамбуковый, Пятница настоящий и Пятница песчаный. И все то зло, которое друзья могли причинить друг другу — обиды, оскорбления, побои, — каждый из них вымещал теперь на копии другого. Сами же они жили в мире и согласии.

Однако и Пятнице удалось придумать еще одну игру, куда более увлекательную и курьезную, нежели забава с парой человеческих подобий.

Однажды днем он довольно бесцеремонно растолкал Робинзона, устроившегося поспать под эвкалиптом. Сперва Робинзон даже не понял смысла переодевания Пятницы: тот обернул ноги лохмотьями, долженствующими изображать штаны, плечи его прикрывала коротенькая куртка. На голове красовалась соломенная шляпа, что не помешало Пятнице укрыться еще и под зонтом из пальмовых листьев. А главное, он сделал себе фальшивую бороду, наклеив на щеки пучки рыжих волокон кокосового ореха.

— Знаешь, кто есть я? — спросил он у Робинзона, приняв величественную позу.

— Нет.

Я есть Робинзон Крузо из английски город Йорк, хозяин дикого Пятницы.

— А я тогда кто же? — воскликнул ошеломленный Робинзон.

— Угадай! Робинзон слишком хорошо изучил своего компаньона, чтобы не проникнуть с полуслова в его мысли. Он встал и скрылся в лесу. Если Пятница стал Робинзоном — прежним Робинзоном, хозяином своего раба Пятницы, то Робинзону ничего другого не оставалось, как преобразиться в Пятницу — прежнего раба Пятницу. И в самом деле, он давно расстался со своей квадратной бородой и стрижеными волосами, которые носил до взрыва, и нынче так походил на Пятницу, что ему почти ничего не пришлось менять в своей внешности, дабы исполнить эту роль. Он только натер себе лицо и тело ореховым соком, чтобы кожа стала темной, и повязал на бедра кожаный арауканский передник, в котором Пятница некогда высадился на остров. В таком виде он и предстал перед Пятницей со словами:

— Ну вот, я — Пятница! И Пятница, призвав на помощь все свое знание английского, попытался составить длинные фразы, а Робинзон отвечал ему несколькими арауканскими словами, которые освоил, когда Пятница еще не говорил по-английски.

— Я спас тебя от соплеменников, которые хотели принести тебя в жертву, чтобы ты не мог больше им вредить, — сказал Пятница.

И Робинзон опустился на колени, уткнувшись лицом в песок и бормоча несвязные слова благодарности, а потом поставил ногу Пятницы себе на затылок.

С тех пор они часто затевали эту игру. Сигнал к ней всегда подавал Пятница. Как только он являлся с фальшивой бородой и зонтиком, Робинзон понимал, что перед ним стоит Робинзон и что ему следует перевоплотиться в Пятницу. Они никогда не придумывали новых сюжетов, представляя лишь эпизоды из своей прошлой жизни, где Пятница был запуганным рабом, а Робинзон — строгим хозяином. Они разыгрывали историю с одеванием кактусов, с осушением рисового поля, с трубкой, выкуренной тайком у бочек с порохом. Но больше всего нравилась Пятнице сцена их первой встречи, когда он сбежал от арауканцев, решивших принести его в жертву, а Робинзон его спас.