Пятое Евангелие
Шрифт:
Кто такое переживает, тот не находит, что об этих вещах одинаково много позволено раздумывать; ибо эти вещи действуют потрясающе на Душу. Чувствуют также очень скоро, что человеческих мыслей не достает, чтобы их достаточно глубоко обосновать. Мысли считают тогда неспособными, чтобы проникнуть к этим вещам. Но впечатления вкапываются не только глубоко в Душу, но становятся некой частью Душевной жизни самой. Чувствуют себя как связанным с частью своей Души, в которой собрали такие переживания, как связанные с переживаниями сами, несут эти переживания дальше через жизнь.
Так нес Иисус из Назарета через жизнь оба образа Люцифера и Аримана, которые он часто видел у ворот Ессеев. Это сначала действовало не иначе, как что ему было сознательно, что царит некая тайна между этими Духовными существами и Ессеями. И действие, которое упражняло это на его Душу, вносило себя в понимание с Ессеями; начиная с этих преживаний в Душе Иисуса из Назарета не могли более так хорошо взаимосторонне друг друга понимать. Ибо жило в его Душе нечто, о чем он не мог говорить напротив Ессеям, потому что каждый раз нечто как в речи проглатывалось, ибо всегда вставлялось здесь нечто между, что он переживал у Ессевских ворот.
Одним днем, как после некого особо важного, значимого разговора, в котором зашла речь о высшем, Духовном, Иисус из Назарета покидал ворота главного строения Ессеев, здесь встретил он, тем что он проходил через ворота, облики, о которых он знал, что они были Люцифер и Ариман. И он
– Ибо он знал, святость монастыря Ессеев принесла их в бегство. Но вопрос вживался в его Душу: Куда убегают таковые?
– И этот вопрос не высвобождал он больше из своей Души, этот вопрос горел как огонь в его Душе; с этим вопросом ходил вокруг он ежечасно, да ежеминутно переживая в следующие недели. Как он после Духовного разговора, который он провел, покинул ворота главного строения Ессеев, здесь загорелся в его Душе вопрос: Куда убегают Люцифер и Ариман?
Что он, под впечатлением этого в своей Душе живущего вопроса делал дальше, после того как он пережил, что древние инспирации ушли потерянными, религии и культы были испорчены демоническими властями и как он упал у алтаря Языческого культа, внял превращенный голос Батх-Кол и должен был себя спросить, что имеют означать слова Батх-Кол и что равно рассказанное мной имеет означать, что Душа Иисуса из Назарета себя теперь спрашивала: Куда убегают Люцифер и Ариман?
– об этом желаем мы дальше завтра говорить. Христиания (Осло), Пятый доклад, 6 Октября 1913
Вчера могли мы бросить взор на жизнь Иисуса из Назарета во время, которое протекло для него приблизительно с его двенадцатого жизненного года вплоть до примерно к концу его двадцатых годов. Из того, что мне позволено было рассказать, могли вы конечно иметь ощущение, что разигралось нечто глубоко значимое для Души Иисуса из Назарета в это время, глубоко значимое однако также для целой эволюции человечества. Ибо вы ведь конечно из осново-ощущения, которое вы себе могли образовать через ваше Духовно-научное изучение, знаете, что все взаимо-зависит в эволюции человечества и что некое, так значимое событие с неким человеком, в чью Душу ввигрывается так много, так бесконечно много из дел целого человечества, равно также есть значимо для целой эволюции человечества. Мы учимся то, чем стало событие Голгофы для эволюции человечества, в различнейших способах узнавать. В этом цикле докладов дело идет о том, чтобы научиться узнавать это через рассмотрение самого Христоса Иисуса-Жизни. И так обращаем мы взор, который мы вчера направили на характерный временной промежуток, который лежит между двенадцатым годом и Иоанново-Крещением, сегодня еще раз на Душу Иисуса из Назарета и спрашиваем нас: Что могло все-возможное жить в этой Душе, после того, как значимые события разигрались вплоть до внутрь в двадцать восьмой, двадцать девятый год, о которых я вчера говорил.
Что жило в этой Душе, наверное получат некое ощущение, некое чувство об этом, если позволено будет рассказать некую сцену, которая разигралась в конце его двадцатых годов у Иисуса из Назарета. Эта сцена, которуя я ведь имею рассказать, затрагивает некий разговор, который Иисус из Назарета вел со своей матерью, с той итак, которая через совместное слияние обеих семей на долгие годы стала его матерью. Он ведь целые годы изъяснялся (verstanden) с этой матерью совсем близко и преимущественно, много лучше, чем он мог изъясняться с другими членами семьи, которые жили в доме в Назарете, это называется, он изъяснялся бы вполне хорошо с ними, но они не могли изъясняться хорошо с ним. Были ведь обсуждены также уже раньше между ним и его матерью некоторые из впечатлений, которые постепенно образовались в его Душе. Но в названном временном промежутке разигрался однажды некий верно значимый разговор, который мы сегодня рассмотрим, который позволяет нам глубоко взглянуть в его Душу.
Иисус из Назарета стал мало-по-малу через вчера охарактеризованные переживания превращенным, так что бесконечная мудрость отчеканилась в его лике. Но он был также, как это ведь всегда, если также это в наименьшей степени есть такой случай, когда мудрость в некой человеческой Душе увеличивается, пришел к некой известной внутренней опечаленности (Traurigkeit). Мудрость прежде всего принесла ему плод, что он взор, который он мог обратить в свое человеческое окружение, его собственно делал верно опечаленным. К этому пришло вдобавок, что он в последнем двадцатом году все больше в покойные часы должен был думать о нечто совсем определенном: Всегда опять снова должен он был думать о том, как в его двенадцатом году имел место некий такой переворот, некая такая революция в его Душе, как это выдало себя через переход Заратустра-Я в его Душу. Он должен был думать о том, как он в первые времена после своего двенадцатого года чувствовал только бесконечное богатство этой Заратустра-Души в себе. Он не знал ведь, в конце двадцатого года еще, что он был опять-воплощенный Заратустра; но он знал, что некий великий, могучий переворот произошел в его Душе в его двенадцатом году. И теперь имел он часто чувство: Ах, как было это все-же по-другому со мной до этого переворота в моем двенадцатом году!
– Он чувствовал, когда он теперь думал назад к тому времени, как бесконечно тепло было это тогда в его душевности. Он был ведь как мальчик совсем миро-отрешенным (weltentrьckt). Здесь имел он хотя живейшее ощущение для всего, что говорит из природы к человеку, для всего великолепия и величия природы, но он имел менее задатка для того, что человеческая мудрость, человеческое знание усвоило себе. Он интересовался менее для того, что можно выучить школьно-мерно! Было бы неким полным заблуждением, если бы верили, что этот Иисус-мальчик, прежде чем Заратустра вселился в его Душу, вплоть до своего двенадцатого года внутрь, имел якобы примерно во внешнем смысле некую особую одаренность, что он был якобы особенно смышленый (gescheit). Напротив, обладал он некой необычайной, кроткой сущностью, некой бесконечной способностью Любви, некой глубокой внутренней душевностной жизнью, неким охватывающим пониманием для всего человеческого, но никаким интересом для всего того, что люди накопили себе при знании в течение столетий. И тогда было это так, как если после этого момента в храме при Иерусалиме в своем двенадцатом году это все как бы излилось из его Души и зато вся мудрость влилась! И теперь должен он был часто думать и ощущать как, так в совсем другом способе, он со всяким глубоким Духом Мира раньше до своего двенадцатого года был связан, как если здесь его Душа была бы открыта для глубин бесконечных широт! И как он с тех пор жил со своего двенадцатого года, как он здесь находил свою Душу подходяшей для некого рода принятия еврейской учености, которая однако совсем пра-источно, как из себя исходила, как он проделал потрясение, что Батх-Кол не мог более действовать в древнем способе инспирирующе; как он затем в своих путешествиях научился узнавать языческие культы, как ему все знание и религиозность Язычества в своих различных ньюансах прошло через Душу. Он думал тогда, как он здесь между своим восемьнадцатом и двадцать четвертым годом жил во всем том, что человечество внешне достигло себе, и как он затем вступил в сообщество Ессеев и там научился узнавать некое тайное учение и людей, которые предавались этому тайному учению. Об этом должен он был часто думать. Но он знал также, что беря в основе, восходило в его Душе только то, что с древности люди накопили себе при знании; он жил в том, что предлагали человеческие сокровища при мудрости, человеческие сокровища при культуре, человеческие сокровища при моральных достижениях. Он чувствовал, он жил в человеческом Земли со своего двенадцатого года. И теперь должен он был часто думать назад, как он был до этого двенадцатого года, где он как бы чувствовал себя связанным с Божественными пра-основами бытия, где все в нем было элементарным и пра-источным, где все из некой клокочащей жизни, из некой теплой, живой душевности приходило и его совместно смыкало с другими человеческими Душами, в то время как он теперь стал уединенным и одиноким и молчаливым.
Все эти чувства были это, которые принесли к состоянию, что имел место некий совсем определенный разговор между ним и личностью, которой стала ему мать. Мать любила его колоссально и она часто говорила с ним обо всем красивом и великом, что показывало себя в нем с двенадцатого года. Некая все более интимная, более благородная, более красивая взаимосвязь образовалась к этой сводной матери. Но свой внутренний разлад он вплоть до этого умалчивал также этой матери, так что она видела только красивое и великое. Он видела только, как он становился все мудрее и мудрее, как он все глубже проникал в целую эволюцию человечества. Поэтому было из того, что имело место как некий род генеральной исповеди, многое ново для нее, но она приняла это с близким, теплым сердцем. Это было в ней как некое непосредственное понимание для его печальности, его чувственного настроения, того, что он томился назад к тому, что он имел в себе до своего двенадцатого года. Поэтому искала она чтобы поднять и утешить его, тем что она начала говорить обо всем, что с тех пор выступало в нем так красиво и великолепно. Она напомнила ему обо всем, что ей стало через него известно об опять-обновлении великих учений, мудрых изречений и сокровищ закона Иудаизма. Что все через него выступило, об этом говорила она с ним. Ему становилось однако только все тяжелее для сердца, когда он так слушал говорящую мать, так ценящую то, что он внутренне все-же собственно чувствовал как преодоленным. И окончательно возразил он: Да, это пусть все так есть. Но через меня или через некого другого сегодня могли бы быть обновлены все древние, великолепные сокровища мудрости Иудаизма, что имело бы это за значение для человечества? Это все в основе все-же незначимо, что в таком роде выступает. Да, если сегодня было бы вокруг нас некое человечество, которое имело бы уши, чтобы слышать еще древних пророков, тогда было бы для этого человечества полезным, когда могли бы быть обновлены сокровища мудрости древнего пророчествования (Prophentums). Но само если некто так мог бы говорить, как говорили древние пророки, само если Илия пришел бы сегодня - так говорил Иисус из Назарета - и нашему человечеству желал бы возвестить то, что он как лучшее испытал в Небесных широтах: нет ведь людей здесь, которые имели бы уши, чтобы слышать мудрость Илии, древних пророков, также Моисея (Moses), да вплоть вверх до Авраама (Abraham). Все, что эти пророки возвещали, было бы невозможно возвестить сегодня. Их слова были бы неуслышанно заглушены в ветре! И так есть это ведь все, что я имел в своей Душе, неценно.
Так говорил Иисус из Назарета и он указывал на то, как недавно слова некого истинно великого учителя, беря в основе, прозвучали без того, чтобы оставить некое большое воздействие. Ибо, так говорил он, хотя не был он также никаким учителем, который достигал до древних пророков, так был он все-же некий великий, значимый учитель, добрый старый Хиллел (Hillel) (#28). Иисус знал точно, что этот старый Хиллел для многих значит в пределах Иудейства, который сам в так тяжкие времена Ирода (Herodes) как Духовный учитель знал, чтобы завоевать некий большой престиж (Ansehen). Это был человек, который имел великие сокровища мудрости в своей Душе. И Иисус знал, как мало сердечные слова, которые говорил старый Хиллел, находили доступ в сердца и Души. Однако-же о старом Хиллел говорили: Тора (Thora) сумма древнейших, значимейших законов Иудейства исчезала и Хиллел опять-таки ее восстановил.
– Как некий обновитель пра-источной Иудейской мудрости являлся Хиллел для тех его современников, которые его понимали. Он был некий учитель, который также странствовал вокруг как некий истинный учитель мудрости. Кротким был его осново-характер, неким родом Мессии был он. Это все рассказывает сам Талмуд и это позволяет себя после-проверить через внешнюю ученость. Люди были очень большой хвалы о Хиллел и рассказывали много хорошего о нем. Я могу только отдельное выхватить, чтобы намекнуть на тот род, как Иисус из Назарета говорил своей матери, чтобы уточнить свое Душевное настроение.
Хиллел описывается как некого кроткого, мягкого характера, который колоссально действовал через мягкость и Любовь. Некое рассказывание сохранилось, которое есть особенно значимо, чтобы показать, как Хиллел был человеком терпения и кроткости, который каждому шел навстречу. Два человека поспорили однажды о возможности, чтобы возбудить Хиллел до гнева, ибо было известно, что Хиллел вообще не может впасть в гнев. Здесь поспорили, теперь, два человека, из которых один сказал: Я желаю сделать все, чтобы Хиллел довести до гнева.
– Он желал затем иметь свой спор выигранным. Как для Хиллел время прямо было наивсезанятым, как он имел наибольшим поделать с подготовлением к Саббат (Sabbat), где некому такому человеку можно наименьшим помешать, здесь постучал тот человек, который вовлекся в спор, в дверь к Хиллел и сказал, не примерно в неком вежливом тоне или с каким-нибудь обращением - а Хиллел был председателем высшего Духовного ведомства, который привык, чтобы быть обращаемым вежливо - но человек позвал просто: Хиллел, выходи наружу, выходи быстро наружу!
– Хиллел накинул себе свое пальто и вышел наружу. Человек сказал в остром тоне, опять-таки без малейшей вежливости: Хиллел, я имею нечто тебя спросить.
– И добродушно отвечал Хиллел: Мой дорогой, что имеешь ты тогда спросить?
– Я имею тебя спросить, почему Вавилоняне (Babylonier) имеют такие тонкие головы?
– Здесь сказал Хиллел с наикротким тоном: Теперь, мой дорогой, Вавилоняне имеют такие тонкие головы, потому что они имеют таких неловких акушерок.
– Здесь пошел человек прочь и думал, этот раз остался Хиллел кротким. Хиллел уселся опять-таки за свою работу. После пары минут пришел человек назад и вызвал Хиллел посреди его работы опять-таки грубо наружу: Хиллел, выходи наружу, я имею нечто важное тебя спросить!
– Хиллел накинул себе свое пальто, вышел наружу и заговорил: Теперь, мой дорогой, что имеешь ты опять спросить?
– Я имею тебя спросить, почему Арабы (Araber) имеют такие маленькие глаза? Кротко сказал Хиллел: Потому что пустыня есть такая большая, это делает глаза маленькими, глаза становятся маленькими при рассматривании большой пустыни, поэтому имеют Арабы такие маленькие глаза.
– Опять остался Хиллел кротким. Здесь был человек верно напуганным о своем споре, и он пришел опять-таки и позвал в третий раз в грубом тоне: Хиллел, выходи наружу, я имею нечто важное тебя спросить!
– Хиллел одел свое пальто, вышел наружу и спрашивал со всегда одинаковой кротостью: Теперь, мой дорогой, что имеешь ты теперь спросить?
– Я имею тебя спросить, почему Египтяне имеют такие плоские ступни?
– Потому что местности здесь есть такие болотистые, поэтому имеют Египтяне такие плоские ступни.
– И спокойно и невозмутимо ушел Хиллел к своей работе. После пары минут пришел человек опять и рассказал Хиллел, что он желал его теперь не спрашивать; он сделал один спор, что он его желал бы ввести в гнев, но не знал, как он его мог бы ввести в гнев. Здесь сказал Хиллел кротко: Мой дорогой, лучше, что ты проиграешь твой спор, чем Хиллел впадет в гнев!