Пятое время года
Шрифт:
Дамайя немного ершится, не желая принимать этого.
Он вздыхает.
– И иногда, – продолжает он, – родители орогена пытаются спрятать ребенка. Держать его, необученного, без Стража. Это всегда кончается плохо.
Эта мысль жила у нее в голове последние две недели, с того самого дня в школе. Если бы родители любили ее, они не заперли бы ее в амбаре. Мать не говорила бы тех ужасных вещей.
– Но почему они не могли… – вырывается у нее прежде, чем она понимает, что он это не просто так сказал. Чтобы понять, не думает ли она, почему они не могли просто спрятать меня, – и теперь
– Во-первых, потому, что у них есть еще один ребенок, а любого, кого обвинят в укрывательстве незарегистрированного орогена, вышвыривают из общины, и это еще минимальное наказание.
Дамайя знает это, хотя не может смириться с этим знанием. Родители, которые любили бы ее, рискнули бы, не так ли?
– Твои родители не хотели потерять дом, хозяйство, обеспечение для обоих своих детей. Они предпочли сохранить хоть что-то, чем потерять все. Но самая большая опасность в тебе самой, Дама. Ты не можешь скрывать этого, как не можешь скрывать того, что ты девочка и очень умна.
Она вспыхивает, неуверенная в том, похвала ли это. Он улыбается так, что она это понимает.
Он продолжает:
– Каждый раз, когда земля движется, ты будешь слышать ее зов. В момент опасности ты будешь инстинктивно тянуться к ближайшему источнику тепла и движения. Для тебя эта способность все равно как кулаки для сильного человека. При непосредственной угрозе ты, конечно же, сделаешь все, чтобы защитить себя. И тогда будут погибать люди.
Дамайя моргает. Шаффа снова улыбается, как всегда, тепло. И тогда Дамайя вспоминает тот день.
Это было после ланча, во дворе. Она съела свой бобовый ролл, сидя у прудика вместе с Лими и Шантаре, как обычно делала, когда остальные ребята играли или кидались едой друг в друга. Несколько других ребят сгрудились в углу двора, что-то чертили в пыли и перешептывались друг с другом – у них после обеда была контрольная по геометрии. И тут Заб подошел к ним троим, хотя смотрел именно на Дамайю, и сказал:
– Можно я у тебя спишу?
Лими хихикнула. Она думала, что Забу нравится Дамайя. Дамайе он, однако, не нравился, потому что был противный – он всегда дразнил Дамайю, обзывался и щипал, пока та не начинала кричать на него. А за это ей доставалось от учителя. Потому она ответила Забу:
– Я не хочу, чтобы мне за тебя влетело.
– Да не влетит, если сделаешь как надо. Просто подвинь свой листок…
– Нет, – снова ответила она. – Не буду я делать как надо. Я вообще не собираюсь этого делать. Иди отсюда. – Она повернулась к Шантаре, с которой разговаривала до того, как вмешался Заб.
Потом Дамайя помнила, что лежит на земле. Заб столкнул ее с камня обеими руками. Она в буквальном смысле кувыркнулась в воздухе, упав на спину. Затем – у нее было две недели в амбаре, чтобы подумать об этом, – она увидела его ошарашенное лицо, словно он не думал, что она упадет так легко. Но в тот момент она понимала только то, что лежит на земле. Грязной земле. Вся ее спина была холодной, мокрой, грязной, пахла гнилым болотом и мятой травой, и все это было у нее в волосах, и это было ее лучшее форменное платье, и мама будет
Дамайя дрожит. Люди погибают. Шаффа кивает, словно слышит ее мысли.
– Ты стекло огненной горы, Дамайя. – Он говорит это очень тихо. – Ты дар земли – но Отец-Земля ненавидит нас, он не прощает, и его дары никогда не бывают безвозмездны и безопасны. Если мы заберем тебя, заточим до остроты, будем обращаться с тобой осторожно и с должным уважением, ты станешь бесценной. Но если мы оставим тебя, ты рассечешь до кости всякого, кто обойдется с тобой грубо. Или еще хуже – ты расколешься и ранишь многих.
Дамайя вспоминает выражение лица Заба. Воздух похолодел лишь на мгновение, окутав ее, словно коконом. Этого было достаточно, чтобы трава под ней покрылась инеем, а капли пота на лице Заба замерзли. Они замерли, дернулись и уставились друг на друга.
Она помнит его лицо.
Ты чуть не убила меня, прочла она на нем.
Шаффа, продолжая улыбаться, пристально смотрит на нее.
– Это не твоя вина, – говорит он. – Большая часть того, что рассказывают об орогенах, неправда. Ты ничего не сделала, чтобы родиться такой, как и твои родители. Не злись на них или на себя.
Она начинает плакать, поскольку он прав. Все, что он говорит, правда. Она ненавидит мать за то, что она заперла ее здесь, ненавидит отца и Чагу за то, что они позволили ей это сделать, ненавидит себя за то, что родилась такой и разочаровала всех их. И теперь Шаффа знает, какая она слабая и ужасная.
– Ш-ш-ш. – Он встает и подходит к ней. Опускается на колени и берет ее за руки. Она начинает плакать сильнее. Но Шаффа сильно стискивает ее руки, почти больно, она пугается, втягивает воздух и моргает, глядя на него сквозь слезы.
– Не надо, малышка. Скоро твоя мать вернется. Никогда не плачь, если тебя могут увидеть.
– П-почему?
Он такой печальный – из-за Дамайи? – когда обнимает ее.
– Это небезопасно.
Она понятия не имеет, что это значит.
Тем не менее она прекращает плакать. Когда она вытирает слезы, он стирает большим пальцем ту, что она упустила, затем, после короткого осмотра, кивает.
– Возможно, твоя мать сможет рассказать тебе, но это может и любой другой.
Дверь амбара скрипит, и входит мать. На сей раз вместе с отцом. Отец крепко сжимает челюсти, и он не смотрит на Дамайю, хотя не видел ее с того самого дня, как мать заперла ее в амбаре. Оба они смотрят на Шаффу, который встает и становится перед Дамайей, благодарно кивает, принимая свернутое одеяло и дважды перевязанный пакет от матери.
– Мы напоили вашу лошадь, – неловко говорит отец. – Вам дать фуража в дорогу?
– Незачем, – говорит Шаффа. – При хорошем ходе мы окажемся в Бреварде, как только стемнеет.
Отец хмурится.
– Придется ехать быстро.
– Да. Но в Бреварде никому из тамошних жителей не придет в голову мысль перехватить нас по дороге и не по-хорошему попрощаться с Дамайей.
Дамайя не сразу понимает, но потом до нее доходит: жители Палелы хотят убить Дамайю. Но ведь это не так? Они ведь не могут на самом деле? Она думает обо всех, кого знает. Учителей из яслей. Других детей. Старых дам из придорожной харчевни, которые водились с прабабушкой, прежде чем та умерла.