Пыльная зима (сборник)

Слаповский Алексей Иванович

Впрочем, сошел он, скорее всего, из-за отсутствия Наташи: она сына ждала, рожала, кормила.

И никто заменить ее достойно не смог…

Итак, она бесстрашна. Для нее было бы естественней сесть перед Талием за стол, сказать ему твердо (заставив первыми звуками своего голоса глядеть ей в глаза – и не отводя своих глаз):

– Виталий. Нам нужно развестись.

И это было бы – все.

Она же сказала – стоя у мойки, чистя сковородку или еще что-то, сказала, не обернувшись (Талий и сам в это время не смотрел на нее, но ему ли не суметь определить по голосу, даже не видя, смотрит она на него или нет!), сказала в какой-то своей паузе. Терла сковородку, оттерла, подставила под струю воды, убрала прядь волос, подняв для этого руку необыкновенным высоким движением (потому что кисть руки – во влаге воды), вздохнула неслышно – и сказала…

Господи! – осветило Талия. – Господи, да не дурак ли я?! Ведь это всего лишь… Это всего лишь – ничего! Это лишь начало, продолжение которого само подразумевается,

поэтому она и не стала продолжать. Вся фраза должна была выглядеть так: «Давай разведемся. Мне осточертели эти сковородки и кастрюли по утрам, я хочу в лес, хочу в поле, на море, за границу, наконец, мне надоело быть бедной! Найду себе богатого мужика, в конце-то концов!» Как же он забыл, что подобные вещи ею уже произносились (правда, без предложения развестись). Обычные разговоры в семье, в которой не предвидится особого материального благополучия. Где-то такие разговоры доходят до склок, до взаимной даже неприязни и ненависти, но у нее – слишком умна и горда! – это всегда с иронией.

А может быть, осенило его еще ярче, она вообще учит роль! Просто-напросто учит роль – или повторяет. Она человек очень добросовестный, перед каждым спектаклем, как бы мало реплик у нее ни было, как бы ни надеялась на память, обязательно повторит текст, проговаривая вполголоса за себя и за партнера. Какая-нибудь псевдопсихологическая комедия из зарубежной жизни, сейчас такие в ходу, они дают кассу.

«Давай разведемся, Ричард!»

«Прекрасно, Джулия! Это отвечает моим сокровенным мечтам!»

«Ты согласен?»

«Конечно! Я сам хотел предложить тебе это!»

«Ах, так? Значит, ты не любишь меня?»

«Конечно, нет – если хочу развестись!»

«Подлец! Ты обманывал меня!»

«Погоди, милая! Но ведь и ты не любишь меня, если хочешь развестись!»

«Развод – это одно, а любовь – совсем другое!»

«Гм…»

Публика в восторге.

Дурак я, дурак, с яростным наслаждением почти вслух думал Талий, вкручивая окурок в пустую консервную банку, служащую пепельницей. Дурак – и…

И тут он испугался.

Он вспомнил свой ответ.

«Давай», – сказал он.

Само собой, в шутку сказал. И ему это ясно, и ей ясно. Но Талий на то и историк по образованию, по профессии, по сути, чтобы понимать, какую страшную роль играют иногда слова, сказанные мимоходом.

Предположим, она собиралась начать шутливо-сердитую речь о постылой бедности. Но он прервал ее. Он вдруг ответил согласием. Шутливым, это ясно, это понятно, это несомненно, но ум женский, во-первых, недоверчив, во-вторых – изощренно-вариативен.

А если он всерьез ответил? – могла подумать Наташа, которой до этого даже и мысль об этой мысли не пришла бы в голову.

И тут же – со скоростью цепной реакции – у нее начал выстраиваться воображаемый ряд последствий. Они в самом деле разводятся. Он остается в этой двухкомнатной квартирке, доставшейся ему от родителей, упокой Бог их души, в этом окраинном районе, от которого до театра добираться почти час. Она же возвращается к своим живым-здоровым, вполне обеспеченным родителям (поэтому и жалобы-то на лихую бедность не вполне обоснованны: папа и мама помогают), в просторную квартиру в центре, отпадет необходимость отвозить к ним сына на выходные, а часто – на неделю, на две: мама не работает и возиться с внуком ей по хлопотливости характера – одно удовольствие. Она может его оставить даже и на год, бросить этот чертов театр и этот чертов город – и уехать в Москву, где она не может не устроиться! – и знакомые есть, и одна из бывших сокурсниц, лучшая подруга в годы учебы, – там, и вообще – пока еще молодость и красота, пока еще…

Пока еще театральный сезон только в начале, думал Талий уже вполне практически – за Наташу. И пока еще сын не ходит в школу. Школа начнется в следующем году, начнутся новые хлопоты – и всё, и навсегда останется она здесь! Именно сейчас – последний шанс. Привезти видеозапись того спектакля, где она играла главную роль. Показаться – с чем? Необыкновенно ясно увидел мысленно Талий, как Таша стоит в огромной пустой комнате, она стоит как на экзамене, но не молоденькой девушкой, у которой от результата экзамена не вся еще жизнь зависит, а взрослой женщиной – с характером, умом и гордостью, она стоит как на экзамене, а скучающий главный режиссер театра, пресыщенный актерскими дарованиями, смотрит не без одобрения на красивую фигуру и красивое лицо провинциалки, оценивая это в смыслах совсем не театральных, и говорит: «Что покажем?» Она показывает, она читает монолог из спектакля, она читает стихи, она читает басню, она волнуется все больше и ждет, когда же он, наконец, остановит ее – ведь ясно же все, видно же все! А он, скотина, не останавливает, он наслаждается ее муками и только бормочет полусонно: «Неплохо. Еще что-нибудь». «Я думаю, достаточно», – говорит она – и вдруг все волнение пропадает, она чувствует себя уставшей, отупевшей, ей все равно. Она хочет одного: вернуться к подруге, у которой остановилась, собрать вещи – и домой, домой! Главреж, человек чуткий, вернее – чуящий, просыпается. «С одной стороны, – говорит он, – мне такая актриса нужна. Даже очень. Но во-первых штаты. Ни одной свободной вакансии.

У нас эти вопросы директор решает. Положим, я докажу ему, что лучше выгоню двух бездарных дур (он повышает голос, показывая, как гневят его бездарность и глупость, как мешают они его искусству!), но суть в том, что одна из них – племянница самого этого директора, а вторая – жена нашего ведущего народного и прочая, не буду называть имени. И это – ваш возраст, ваше амплуа. Директор спросит: куда нам третью? Экономически, сволочь, он прав, но творчески… Но что-то можно придумать. Надо придумать. Вы где живете?» – «У подруги», – говорит Таша. «Это неудобно! Страшно неудобно! Знаете, у нас пристройку сделали при театре, актеры живут, гостевые комнаты есть, устраивайтесь. Мы вот что попробуем: мы вечером с вами поговорим об одной пьесе. А потом я попробую убедить этого идиота, что вы идеально подходите – на роль, пока на роль, о долгосрочном контракте не будем говорить, чтобы его не пугать. Главное зацепиться, понимаете?» – «Понимаю», – говорит Таша – и чувствует, что будь у нее гарантия остаться в этом театре, то, хрен с ним, дала б она этому плешивому гаду (думает Талий совсем ее словами, – она иногда резковато выражается), согрешила бы, черт с ним – даже и греха не чувствуя, поскольку с иными и грех не грех, а как манной кашки в рот положить немощному… Тут же она сама ужасается (надеется Талий) своим мыслям и, чтобы разом покончить дело, говорит: «Вы хотите, чтобы я переспала с вами? Я согласна, но при вашем твердом слове – желательно даже письменном (чтобы я могла вас шантажировать), что вы возьмете меня в театр. Ведь это вы решаете, а никакой не директор, думаете, я такая дура, что все о вашем театре не разведала: кто что и что почем?» Главреж, наученный профессией не терять лица ни при каких обстоятельствах, добродушно смеется: «Я ценю вашу самоотверженность, но я имел в виду то, что имел в виду. Не больше». И всё посмеивается, но она видит вдруг в глазах его сумеречную больную тоску. Что ж я делаю? – возможно, думает он. Или я не понимаю, кто передо мной? Или я на кого-то так смотрел последние пятнадцать лет, любовался так же кем-то – как этой женщиной? Ради нее стоит и жену свою вторую – к черту, и, если понадобится, театр этот паршивый к черту, в ней, может, вся моя оставшаяся жизнь и все мое оставшееся творчество! В ней возвращение молодости, в ней… Но – жизнь менять, привычки менять… Было уже, было… «Ну-с, есть еще вопросы?» – спрашивает главреж. «Ни одного», – говорит Таша и уходит.

Но как знать, почему обязательно режиссер старый, почему обязательно вакансий нет? И режиссер молод, и вакансии есть, и в первом же спектакле ей дают не главную, но большую роль, и вот премьера, и вся театральная Москва гудит, и вот уже главреж на банкете после спектакля тискает ее в совсем не подходящем для главрежа месте – на лестнице возле пожарного шланга и пожарного же ящика с песком, тискает и пылает словами: «Наташа, Наталия, Талия, все брошу, дом, семью, одно твое слово!..» А может, и еще лучше окажется: главреж, к счастью, гомосексуалист, зато найдется жених из правительственных кругов, свежий вдовец – очарован, цветы ежедневно, в гости зазвал, в Дом на набережной, и ничего себе лишнего не позволил, только один лишь вопрос-мольбу на прощание: «Мы еще увидимся?» Почему б и не выйти за него? За театральных – ни в коем случае, еще студенткой решила: из своих никто мужем не будет. А тут пусть и без большой любви, но зато возможность заниматься главным, ради чего она живет. Голодная актриса – плохая актриса, что бы там ни говорили. Нет, она может быть хорошей – но лишь тогда, когда и другие равномерно и равноправно голодны, как при социализме было, которого давно нет и теперь уже не будет…

И пока Талий курит тут, она заходит в своих планах все дальше, все разнообразнее, и все реальней они ей кажутся, и то, что сказано было в шутку, вдруг обретает иной смысл – щемяще заманчивый, как все, что обещает нам перемены в Судьбе.

Вернуть, повернуть, пока не поздно! – и через минуту они будут оба смеяться, через минуту…

И Талий уже шаг сделал, но вместо того чтобы оказаться в комнате, вдруг застыл в двери, неловко как-то повернулся, опираясь рукой и склонив к косяку голову – похожий со стороны на пьяного, пытающегося утвердить равновесие и прийти в себя.

Он вспомнил, что звучало по радио.

3

Звучало интервью. Интервью с известнейшим эстрадным певцом К., дающим по стране серию помпезных прощальных концертов. «Надо вовремя уйти», – сказал певец К. обычную в таких случаях пошлую фразу. А Талий, ум которого всегда настороже, уцепившись за это, уже размышлял, разветвляясь от этого частного случая, вскоре забыв о том, что дало толчок к размышлениям.

Что-то они все прощаются, думал он. Оно понятно: конец века, календарный стимул. Круглые даты возбуждают воспоминания. По телевизору огромное количество ностальгических передач. Что и почем кушали в 48-м году, что танцевали в 53-м, кого расстреляли в 37-м, какое кино смотрели в 74-м… Иногда Талию уже кажется, что начало семидесятых, время его юности, – ближе и памятней, чем начало девяностых, которое – только что (но никогда еще недавно прошедшее прошлое не уходило с такой поспешностью в историю, заслоняясь необыкновенно пестрой чехардой последующих событий, фактов, лиц…).