Пыточных дел мастер

Вулф Джин Родман

Миг, другой – Агилюс взобрался на эшафот, и краткая церемония началась. Потом солдаты поставили его на колени, и я поднял меч, навсегда заслонив Агилюсу солнце.

Если клинок должным образом наточен, а удар нанесен верно, ощущаешь лишь легкую задержку при разделении надвое спинного хребта, а затем лезвие тяжко врубается в плаху. Я мог бы поклясться, что почувствовал запах крови Агилюса во влажном, выполосканном ливнем воздухе еще до того, как голова его упала в подставленную корзину. Толпа отпрянула назад и тут же рванулась вперед, к самым остриям пик. Я явственно слышал сопение толстяка – точно такие же звуки он издавал бы, потея в конвульсиях оргазма над телом какой-нибудь наемной женщины. Где-то вдалеке раздался крик – то был голос Агии, узнанный мной безошибочно, точно лицо, озаренное вспышкой молнии, и тембр его был таков, будто она не видела смерти брата, но почувствовала ее наступление.

Трудности палаческого ремесла не завершаются после свершения казни. Порою после казни как раз и начинается самое хлопотное. Голову, подняв ее за волосы и показав толпе, можно бросить обратно в корзину. Но обезглавленное тело (способное, кстати, истекать потоками крови еще долго после того, как прекратится работа сердца) следует убрать прочь – достойным, но притом и позорным образом. Более того, убрать его следует не просто куда-нибудь, но – в определенное место, где оно будет ограждено от посягательств. Экзультанта, согласно обычаям, можно положить поперек седла его собственного коня и тут же передать семье. Однако персону низкого ранга надлежит убрать в какое-либо место упокоения, недоступное пожирателям мертвечины, и при этом – по крайней мере, пока вокруг имеются сторонние наблюдатели, тащить волоком. Палач не может выполнить эту задачу сам – он и без того обременен головой казненного и своим оружием. Из прочих официальных лиц – солдат, судейских и им подобных – редко кто добровольно вызывается выполнить сей ритуал. (В Цитадели это делали двое подмастерьев, так что затруднений не возникало.) Хилиарх, истинный кавалерист по выучке и, несомненно, душевной склонности, решил эту задачу, приказав привязать тело длинной веревкой к седлу вьючной лошади. Однако согласия животного при этом спросить позабыли, и лошадь, будучи скорее рабочей, чем боевой, испугалась крови и ринулась было бежать. Словом, время, понадобившееся, чтобы доставить беднягу Агилюса в квадратный дворик, освобожденный от публики, оказалось для нас весьма и весьма насыщенным.

Я принялся чистить сапоги, но тут ко мне подошел бейлиф. Завидев его, я подумал, что он принес мне мой гонорар, но он сказал, что хилиарх желает уплатить мне лично. Я ответил, что не ожидал такой чести.

– Он видел все, – сказал бейлиф, – и остался очень доволен. Велел также передать, что ты и женщина, путешествующая с тобою, можете переночевать здесь, если пожелаете.

– Мы уйдем с наступлением сумерек, – отвечал я. – Так будет безопаснее.

Бейлиф на миг задумался и кивнул, выказав ума более, чем я ожидал.

– Да, у этого негодяя, должно быть, имеются друзья и родные, хотя ты вряд ли знаешь о них больше, чем я… Но, надо думать, с подобной опасностью тебе приходится сталкиваться часто.

– Меня предупреждали о ней более опытные члены нашей гильдии, – ответил я.

Да, я сказал ему, что мы уйдем с наступлением сумерек, но на самом деле мы ждали, пока совсем не стемнеет – отчасти ради пущей безопасности, отчасти же ради того, чтоб поужинать в казармах перед уходом.

Конечно, мы не могли сразу же отправиться к Стене и покинуть город – ворота (о местоположении коих я, кстати, имел лишь самое смутное представление) были заперты на ночь. Вдобавок все наперебой предупреждали нас, что между Стеной и казармами нет ни гостиниц, ни постоялых дворов. Итак, нам предстояло затеряться в городе и найти место для ночлега, откуда назавтра можно будет быстро добраться до ворот. Бейлиф подробно объяснил мне дорогу, и все же мы заблудились, но поняли это не сразу, а в путь отправились в самом радостном настроении. Хилиарх хотел было отдать мне плату из рук в руки, вместо того чтобы швырнуть деньги наземь, как того требует обычай, и мне пришлось отговорить его – ради его же собственной репутации. Я в подробностях рассказал Доркас о происшедшем (инцидент, надо заметить, порадовал меня не меньше, чем огорчил). Стоило мне закончить, она с чисто женской практичностью спросила:

– Значит, он хорошо заплатил тебе?

– Услуги одного подмастерья стоят вдвое меньше. Я получил плату мастера! И, конечно же, кое-какие чаевые, связанные с церемонией. Теперь у меня, несмотря даже на все, потраченное с Агией, денег больше, чем тогда, когда я покидал нашу башню, понимаешь? Пожалуй, ремесло нашей гильдии вполне прокормит нас в дороге!

Доркас плотнее закуталась в накидку.

– Я надеялась, что тебе никогда больше не придется прибегать к нему. Ну, разве лишь изредка… После казни тебе было так плохо, и я тебя понимаю.

– Нервы… Боялся, что что-нибудь пойдет не так.

– Тебе было жаль его. Я видела.

– Наверное. Он был братом Агии и, пожалуй, отличался от нее только полом…

– Ты тоскуешь по Агии, правда? Она так нравилась тебе?

– Я знал ее всего день – гораздо меньше, чем знаю тебя. И, выйди все, как она хотела, я был бы мертв. Один из тех двух авернов наверняка прикончил бы меня.

– Но лист вонзился в тебя, а ты не умер. Я до сих пор часто вспоминаю, каким тоном она это сказала. И сейчас, закрыв глаза, снова слышу ее голос и ощущаю потрясение, которое почувствовал, осознав, что именно этой мысли избегал с того самого момента, как вновь поднялся с земли и увидел Агилюса с цветком в руке. Да, лист не убил меня, но я отвратил от этого свой разум – так человек, перенесший смертельную болезнь, прибегает к тысячам уловок, чтобы не смотреть в лицо смерти, или женщина, оставшись одна в большом доме, избегает смотреть в зеркала и занимает себя обычными делами, чтобы случайно не увидеть то существо, чьи шаги слышатся порою с лестницы.

Да, я выжил, хотя должен был умереть. Собственная жизнь показалась мне наваждением. Сунув руку за пазуху, я осторожно ощупал свою плоть и нашел нечто наподобие свежего шрама. Но ранка не кровоточила и совсем не болела.

– Значит, укол листа не смертелен, – сказал я. – Вот и все.

– Но Агия говорила…

– Слишком многое из того, что она говорила, оказалось ложью.

Мы взошли на покатый холмик, залитый зеленым лунным светом. Впереди виднелась черная линия Стены, казавшейся, подобно горам издали, ближе, чем на самом деле. Огни Нессуса позади сияли, словно фальшивый закат, мало-помалу угасая с наступлением ночи. Я остановился на вершине холма, чтобы полюбоваться ими, и Цоркас взяла меня за руку.

– Так много домов… Сколько же народу в городе?

– Никто не знает.

– И всех их мы оставим позади… Северьян, Траке – то далеко?

– Да, я уже говорил. У первого порога. Я ведь не зову тебя идти со мной, ты знаешь это.

– Однако мне хочется. Но… Северьян, что, если я когда-нибудь потом захочу вернуться? Ты отпустишь меня?

– Тебе будет опасно идти назад одной, – ответил я. – Поэтому, наверное, попытаюсь отговорить. Но связывать и запирать не стану, если ты это имеешь в виду.

– Ты говорил, что сделал копию записки, которую кто-то прислал мне в харчевне – помнишь? Но так и не показал. Покажи сейчас.

– Я в точности передал тебе, что там говорилось, а записка ведь не настоящая. Ту выбросила Агия. Наверное, она думала, что кто-то – быть может, Хильдегрин – пытается предостеречь меня.

С этими словами я открыл ташку. Нащупав записку, пальцы мои наткнулись на что-то еще – холодное, странной формы.

– Что там? – спросила Доркас, увидев выражение моего лица.

Я вытащил странный предмет. Он был лишь самую малость больше и толще орихалька. Холодный материал, из которого он был сделан, засверкал звездою в лучах луны. Мне показалось, что в руке у меня – маяк, видный всему городу; я тут же сунул вещицу обратно в ташку и опустил клапан.

Доркас сжимала мое запястье так, словно пальцы ее превратились в тесный для меня браслет из золота и слоновой кости.

– Что это было? – прошептала она. Я встряхнул головой, надеясь, что от этого в ней хоть немного прояснится.