Шрифт:
Шуриного отца все, включая Шуру, прозывают коротко – Семеныч. Семеныч невысокого роста, в присутствии сына становится как будто еще ниже, сутулится, поглядывает из-под припухлых век настороженно, словно в постоянном ожидании подвоха. Трезвый он хмур и необщителен. Выпивший напоминает актера любительского театра: с преувеличением изображает простейшие эмоции – обиду, гнев, раскаяние. При этом сильно фальшивит.
У Семеныча – никакого личного имущества, он на полном иждивении у сына. Квартира, где он единолично проживает, одежда, какую носит, пища, какой питается – все сыновнее. Семеныч уже несколько лет
Своей первой жене, Шуриной маме, Семеныч оставил квартиру. Второй и третей женам оставлять было нечего. Теперь Семеныч одинок. Ему едва за пятьдесят, до пенсии еще десяток лет, однако в городском транспорте он частенько «косит» (по выражению Шуры) под пенсионера.
– Пенсионное, – насуплено бросает он кондуктору, пряча глаза под сумрачно нависшими бровями.
Обычно номер проходит, то есть кондуктор, кивнув, проходит мимо. Если же номер не проходит, Семеныч топает пешком.
Тем не менее, он постоянно клянчит у сына денег на проезд.
– Куда тебе ездить? – удивляется Шура. – Всем необходимым ты обеспечен.
Шура – маленький, даже чуть ниже отца, но резкий в движениях, стремительный, с напряженным ежиком волос на голове и задиристым взглядом.
– Куда тебе ездить? – восклицает он.
– «Куда»?! – голос Семеныча дрожит от чрезмерного возмущения и обиды. – Мало ли!.. Маму, по-твоему, я должен проведать?
Мама Семеныча, Шурина бабушка, проживает в крохотной комнатенке на окраине города. Семеныч навещает ее регулярно – в день ее пенсии – и возвращается всякий раз навеселе.
Шура, зная пагубные наклонности отца, старается на руки денег ему не давать. Продукты, курево, туалетную бумагу, мыло он завозит сразу на много дней вперед.
Жизнь у Семеныча легкая. Пищу он почти не готовит. Единственно – варит ежедневно четыре сосиски (в морозильной камере их стопа упаковок) – варит в одном и том же алюминиевом ковшике, из которого даже воду не сливает, и сверху на ней накопился толстый слой белесого жира.
Квартира тоже никогда не убирается. На полу можно проследить дорожки, по которым жилец курсирует – тропинку из зала в туалет, из туалета в кухню, к входной двери и так далее. По обочинам тропинок лениво пошевеливаются рулончики пыли. Семеныч с ними мирно уживается. Если клок пыли, прицепившись к носку, попадает в постель, он деликатно сбрасывает его на коврик.
До середины ночи у Семеныча не выключается телевизор. Раскинувшись на широченном диван-кровати, занимающем центр комнаты, сунув под загривок себе две подушки, Семеныч смотрит подряд все передачи, время от времени лишь меняя каналы. Часто так и засыпает – при светящемся, но уже онемевшем экране, с пультом в руке. В кухне, благодаря термосу «поттеру», всегда имеется кипяток: Семеныч и среди ночи не прочь побаловаться чайком с халвой, пахучие маслянистые кусочки которой он извлекает из полиэтиленового пакета толстыми пальцами. После чая он пьет сырую воду из-под крана, холодную и пузырящуюся, и в результате к утру неизбежно опухает.
И каждый день, несмотря на строгий контроль сына, он исхитряется «поддать».
«Не иначе, товар втихую продает», – подозревает Шура. Одна из двух комнат квартиры на треть завалена мешками и коробками. В них продукция, которую Шуре привозят на реализацию из Южной Кореи или Китая. В основном это колготки, косметика, тапочки, женское белье.
Когда кто-либо из Шуриных компаньонов наведывается за товаром, Семеныч не упускает случая «стрельнуть» десять, а то и двадцать рубликов.
– Сколько уже Саше твержу: хлеб кончился, а ему все некогда завезти, – притворно брюзжит он. – Вечно забывает. И что характерно: крутится, крутится, а весь в долгах, – Семеныч сокрушенно покачивает головой, разводит театрально руки, а сам едва сдерживается, чтобы не ринуться тотчас же в магазин.
Хлеба же у него полный шкафчик: кусочки, обрезки, половинки батонов – все в полиэтиленовых пакетиках, большей частью уже тронутое плесенью.
Сам Шура обитает у любовницы, на которую уходит у него львиная доля прибыли. Ежедневно под вечер он на всех скоростях влетает на своем микроавтобусе во двор и тормозит в десяти сантиметрах от стены (можно проверять с линейкой).
– Семеныч! – кричит он с порога и шагает без промедления в кухню или в жилую комнату.
А Семеныч уже стоит навытяжку, слегка покачиваясь, с оплывшим лицом, которому он тщится придать осмысленное выражение.
– Уже вмазал! – поражается Шурик. – Скажи, наконец, откуда у тебя деньги?
– Мама дала, – ворочает непослушным языком провинившийся.
– Ладно, с бабушкой будет особый разговор… Где бутылка?
Семеныч, отличающий нервное урканье Шуриного автомобиля и особенно его резкое торможение от сотни иных звуков, всегда успевает спрятать початую бутылку в мусорное ведро и присыпать бумажками.
Шура проверяет поочередно все кухонные шкафчики.
– Втираешь мне: хлеба нет. Да у тебя тут склад!
– Черствый, – капризно тянет Семеныч.
Заглядывает строгий опекун и под стол, и под диван в комнате, но никогда ничего не находит.
– Семеныч! Я тебя сколько предупреждал: будешь квасить – покатишь жить к бабушке?!
Семеныч скорбно приспускает веки.
– У меня здесь товар! Въезжаешь?! А ты, подпитый, или дверь не запрешь, или задрыхнешь с хабариком и спалишь все к чертям.
Семеныч понимающе кивает.
– Сегодня работал? – возобновляется допрос.
– А то как же! С одиннадцати до четырех! – гордо вскидывает голову обвиняемый.
– Гонишь! Я в двенадцать зарулил к маме, тебя и близко не было.
Шурик убежден, что Семеныч должен хотя бы отчасти компенсировать затраты на его содержание. Каждый раз вместе с порцией продуктов он оставляет задание: «зашкурить» и покрасить оградку на балконе, переупаковать товар, подвесить в ванной полочку. Сейчас Семеныч отделывает плиткой пол в туалете у Шуриной мамы, своей первой жены.
– Хоть бы рубль дала за работу, – жалуется он Шуриным приятелям. – Такая скупердяйка! Стакана чаю не дождешься, домой обедать езжу. Опять же: расходы на дорогу. И что характерно: работаю, работаю, как негр, – вон как руки цементом поело! – а все недовольна. И Сашу против меня настраивает.