Рабочая гипотеза
Шрифт:
Громову случалось применять выражения и покрепче, но не в разговоре с Шаровским. Глядя на Лизу, он укоризненно покачивает головой, но Котова неудержима:
– Что поделаешь, родители плохо меня воспитали. Однако какова сама мысль? Ведь это же гранд-идея!
Шаровский морщится: «гранд-идея» – такие словечки тоже ему не по душе. Но мысль есть мысль, и какова бы она ни была, ее надо обдумать.
– До вечера, – говорит он и тотчас скрывается за дверью.
– Зачем ты его злишь? – начинает воспитательную работу Леонид. – Я не о сути спора, суть эта выеденного яйца не стоит. Я о форме. Право
Елизавета изображает на лице удивленно-презрительную гримасу, которая означает нечто глубокомысленное, вроде «видали осла!».
– Неужели не понимаешь: прививаю ему чувство юмора, которого он, увы…
Пойди тут поговори! Но Леонид не отстает.
– Просто капризничаешь. У него к тебе отеческое отношение, он гордится тобою: вот, мол, ученица, а ты…
– Любимые ученицы всегда капризничают, как и любимые дочери, любимые жены. А я – любимая ученица. Но с ним почему-то все капризничают. Таков стиль.
– Пусть так, но не все его обижают.
– А он не обиделся. Увидишь, скоро опять прибежит.
Это и на самом деле так; ни с кем не разговаривает Иван Иванович с таким удовольствием, как с Лизою. При диаметрально противоположных характерах и темпераментах у них много общего. Обоих, например, всерьез интересует вопрос, не добавить ли к дозе пятьдесят рентгенов.
– Надо обдумать, – говорит Лиза и Леониду.
Громов знает: повышенный интерес к мелочам, обсасывание деталей – основа научной силы Шаровского, Елизаветы, научной школы в целом. Пусть в конкретном случае Лиза не права – Леонид уверен, что отвергнет Шаровский пресловутую «гранд-идею», но очень часто такие разговоры приводят к маленьким усовершенствованиям.
Шаровский появляется через два часа – в неурочное время.
– То, что вы предлагаете, – дешевый прием. В науке недостойно пускаться на подобные хитрости. Однако хочу посоветовать: если при семистах рентгенах наркоз окажется эффективным, можно повысить дозу хотя бы до семисот пятидесяти. Интересно проследить, где проходит верхняя граница защитного действия.
Но Елизавета отрицательно качает головой:
– Семьсот пятьдесят рентгенов мы пробовать не будем.
И снова расширяет глаза и шевелит плечами Шаровский.
– Удивляюсь: зачем же вы спрашиваете, если все делаете по-своему… И потом: утром – одно, сейчас – другое…
Но Котова, оказывается, что-то придумала.
– У артиллеристов существует термин – двухделенная вилка. Они посылают снаряд и смотрят: перелет или недолет. Следующий снаряд посылают ближе или дальше – берут цель в вилку. А потом делят вилку пополам и снова стреляют. И так до тех пор, пока не попадут. Так же и мы поступим. Вилка у нас уже есть, семьсот и тысяча рентгенов. Если семьсот даст защиту, а тысяча нет, мы «выстрелим» восемьюстами пятьюдесятью. Правильно я рассуждаю?
– Правильно.
Леонид искренне удивлен: вот и улучшеньице, а откуда взялось? Из несерьезного, казалось бы, спора да из утилизированного Елизаветой его же собственного фронтового рассказика!
А назавтра Котова снова будет донимать Шаровского очередной мелочью:
– А как вы думаете, Иван Иванович…
Так изо дня в день. Но разговоры о мелочах, вечные насмешки и подзуживания Елизаветы – все это не меняет мнения, сложившегося у Леонида о Шаровском задолго до поступления сюда, в академию: Иван Иванович – большой ученый. И никакого несоответствия тут нет. Море не станет лужей от того, что его назовут лужей. Шаровский – это Шаровский! Шутка ли, создатель научной школы, коллектива со своими особенностями, традициями, чертами характера и даже причудами!
Двенадцать тридцать – обеденный перерыв. Перекусили, и коридор наполняется научной братией. В воздухе гул голосов, прогуливаются парочками, стоят у окон, курят, порою сплетничают, но чаще спорят – в целом это зовется здесь «птичьим базаром».
У окна, в центре коридора, стоят Шнейдер и Брагин – кандидаты наук. Фигура Шнейдера, маленького, тощего, с огромной лысеющей головой на тонюсенькой шейке, олицетворяет ярость, Брагин – скептическая гримаса, скепсис во взгляде – склонился к Шнейдеру вопросительным знаком. Они столь постоянно, изо дня в день стоят здесь, что уже давно всем остальным представляются как единый скульптурный монумент, настолько привычный, что без него и перерыв не был бы перерывом. Шнейдер ораторствует, бешено тряся головой: добропорядочная наука имеет свой метод, объект, свою обобщающую теорию. Отсюда: радиобиология не наука. Допустим, у нас есть объект, что сомнительно, наскребли мы кое-какие методы. Но теория? Незаконнорожденный отпрыск биологии и физики, зачатый на развалинах Хиросимы, общей теории вчистую лишен.
Брагин театральным жестом опускает руку Шнейдеру на плечо, произносит бархатным баритоном, с качаловскими интонациями в голосе:
– Полегче… Не забывай, что никто не знает, как пахнут когти у марсианских змей… Быть может, гипотезы, твоя или моя – гадкие утята, которым суждено стать прекрасными лебедями.
Нет общей теории – простор для гипотез. Каждый, разумеется, прочит в теории именно свою гипотезу, а разговор этот – гимнастика для умов. Брагин с легкостью бросает его, ухватывая Громова за лацкан халата, и начинает изливать ему душу:
– То, чего я не понимаю, не существует – эта аксиома неоидиотизма не Шнейдером изобретена. Наш с вами уважаемый шеф – вот кто мог бы взять на нее авторское свидетельство! Не верите? Попробуйте предложить ему какую-либо тему. Как бы интересна она ни была, он не поймет – сделает вид, что не понял. Инициатива не от него исходит!
– Ну, не совсем так! – возражает Громов. – Нам приходилось предлагать много деталей…
– Детали, да, – пожалуйста! Однако в целом… Очень уж у нас здесь сужены горизонты! Как на благоустроенном пляже: досюда плавай, а дальше – ни-ни… Вы еще убедитесь, у вас еще все впереди!
Леониду не хочется верить в предсказания Брагина, но и Елизавета, готовая выцарапать глаза, если Ивана Ивановича критикует кто-либо из посторонних, Брагина поддерживает:
– Не гляди, Леня, что у нашего Витеньки вид не оракульский: лохмат и нечесан, а на рубашке запечатлено все, чем он питался в последнем отчетном столетии… Дело он говорит: зажать – это наш шеф умеет. Витенька, например, влюблен в гормоны, а Ив-Ив пересадил его на хроническое облучение: тюк да тюк полегонечку, по полрентгена в день…