Работайте! В работе счастье…
Шрифт:
Тяжёлая история не только у Колымы. Север, он ведь весь в зонах – не архипелаг, а материк ГУЛАГ. И в то же время единственная часть света, которая всегда безраздельно принадлежала России, – тот же Север.
У двух поколений была возможность стать рабами страха. Не стали. Ни отцы, ни дети.
Выполняя политическую волю, механизм репрессий набирал обороты. Бывшие репрессированные, выброшенные на снег, создавали в ГУЛАГе передовые хозяйства и гордились потом, что их сыновья и дочери, рождённые на Севере, вышли в орденоносцы…
Покаяние для интеллигентного человека более чем норма.
И Соловецкий камень в Москве на Лубянке, и мемориал памяти жертвам политических репрессий в Сыктывкаре, и обелиск в Ухте – это не только напоминание о ГУЛАГе, который в сталинские времена стал кладбищем умов, – это ещё и предостережение.
Не надо топтать друг друга – живём в одной стране.
Добро не помнит зла. И всё же через какую обиду и нестерпимую боль перешагнули репрессированные – те, кто выжил – ради любви к Жизни, к Отечеству…
Закон был один: план давай, хоть удавись. Шестьдесят третий год выдался неурожайным, страна закупала хлеб в Канаде и Аргентине. Чтобы пополнить золотой запас Родины – святое дело! – мы мыли не до сентября, как обычно, а до нового года. В замерзшее русло реки заходит бульдозер, ломает лёд и по галькам, валунам толкает грунт, черпая то, что в силах зацепить. От мороза траки становились такими хрупкими, словно сделаны из стекла. Один за другим бульдозеры становились на прикол. Техника вышла из строя, а люди продолжали работать. То, что может человек, железу не под силу.
Очень много сделали ручной промывкой лотками. Происходило это так. Люди долбили песок ломиками, жгли костры, правили на них ломы и снова вгрызались в лёд. Что не поддавалось, то взрывали.
Мы на “летучке“ с бригадой взрывников колесили по полигонам в радиусе восьмидесяти километров.
Собирали заявки, составляли график. Приезжали, заряжали, взрывали. В специальных ваннах топили снег на печках, получалась вода градусов под двадцать, а иногда даже и больше раскочегаривали. Туда бросали песок, когда он начинал таять, его там же промывали лотками.
Вот так те самые вольные люди, да и мы вместе с ними, жрали на Колыме золотой песок, чтобы страна ела хлеб.
Сутками на морозе намывали стратегический запас Родины. Золото поднялось в цене. Если раньше старателям платили копейки, то теперь по полтора рубля. Всем итээровцам было задание – сдавать по десять граммов в сутки, бери, где хочешь. Сдаёшь, взвешиваешь, тебе в специальной книжечке делают запись. Сто девяносто два грамма намыл, пока нас освободили от этого задания.
В таком темпе промчались три года. Молодость брала своё, нам хотелось не только работать, но ещё и жить. Несмотря на три своих выговора, я стал секретарём первички. В посёлке был махонький клуб, в котором главной и единственной мебелью служили колченогие стулья. Впереди маячил Новый год. Начать решили с малого – организовали танцы. Народу набилось битком. Тогда замахнулись на большее – стали готовить концерт.
Основной творческой силой были приезжие, ряды которых как раз в это время пополнили семеро ребят, демобилизовавшихся из армии. Все они уже успели жениться, но детей ещё не имели.
Вчерашние армейцы работали сварщиками, бульдозеристами, а их жёны (если не хотели в жилкомхозе состоять на должности дворников, чьи обязанности сводились к войне с замёрзшими помойками) вынуждены были сидеть дома.
Вот мы их всех и обошли с предложением поучаствовать в концерте. Они обрадовались, нашлась даже женщина, вызвавшаяся быть худруком. Мужья, как только у них находилось свободное время, тоже приходили. Таким образом, во–первых, у нас образовался хор, а во–вторых, мы начали ставить сценки. Вскоре стали подтягиваться в клуб и жёны коренных жителей.
Вдруг в день получки заваливаются пьяные мужики и с русским сленгом принимаются загонять, что называется, баб к плите. Пришлось ходить по домам, отбивать женщин у этих идиотов. Кое–кто из них тоже потом пришёл. Наконец состоялся концерт.
После многолетнего беспробудного существования вдруг зазвучала музыка, нормальные человеческие слова.
Как назвать то чувство, которое испытали участники и зрители? Восторг? Не знаю, может быть. Но скорее это было потрясение. Все ведь двадцать четыре часа на виду друг у друга. А тут всё так необычно… Мы старались вовсю. Каждый выступал в нескольких ролях. Я и сам пел, играл на гитаре, балалайке, участвовал в миниатюрах. Галина Ивановна – на сносях – плясала, пела.
Помимо артистической деятельности нас увлёк ещё и футбол. И это несмотря на то, что работали двенадцать часов через двенадцать. График такой, что не разгуляешься. Но ничего, приезжаешь с ночной смены и едёшь играть километров за сто пятьдесят. Пока в автобусе трясёшься, успеваешь поспать, глаза протёр – и на поле. На нём, конечно, если что и произрастало, то уж никак не трава, а камни.
Наши соперники из автотранспортной колонны, в гараже работают, нет–нет да и потренируются. Так что мы чаще проигрывали, но зато сопротивлялись отчаянно. Играли и с артелью Туманова, в которой старатели футболистами были не хуже, чем золотарями.
Матч закончится – пора ехать обратно, по серой колымской трассе, на которой пыль не то что столбом стоит, а лентой стелется.
Автобус останавливается у реки, и ты бросаешься на холодные камни в ледяную воду…
Если часик–другой успеешь дома поспать, то хорошо, а там и опять пора на прибор.
Потом у нас появилась новая техника – гидромониторы. И это было азартнее концертов и матчей. Я начал заниматься монтажом.
Народу не хватало катастрофически. Весной пароходы привозили оргнабор. Приезжали и добровольцы, но в основном доставляли неблагонадежных (“сто первый километр“, как их тогда называли). Каждый прииск делал на них заявку.
Причаливал пароход, и мы шли отбирать мужиков. Их там насчитывалось тысячи, весь берег был усеян людьми, сидящими группками. Между ними неторопливо прохаживались наниматели. Иду мимо, вижу: ребята хохочут громко, заразительно.
– Откуда?
– Рязанские мы.
– И что, вправду всего Есенина знаете?
– Обижаешь.
Их было десять человек, а мне требовалось двенадцать. Некомплект. Прихватил двух местных.
Рязанцы на золоте впервые работали, им всё в новинку было. Развеселые, с юморком, наивные…