Ради безопасности страны
Шрифт:
Колесников рассмеялся, но, встретив ее непримиримый взгляд, озадаченно спросил:
— Ты что? Всерьез завелась?
— Я не патефон, Колесников, — жестко сказала Нина. — По научным открытиям он, видите ли, истосковался! Да открывай ради бога! Порази нас всех. Я первая буду рада. А не можешь — не выеживайся! Живи, как все!
— А ты злая, оказывается, — сказал Колесников.
— Я не злая. Я одинокая, — не сразу ответила Нина и, помолчав, устало добавила: — Если идешь, то иди. Я спать хочу.
— Извини. — Колесников встал. — Приятных сновидений.
— Будь здоров, — отвернулась к темному окну Нина.
Колесников посмотрел на ее поникшие плечи, хотел было шагнуть к ней,
В метро было пусто, свет притушен, стены терялись в полумраке, и от этого огромный зал казался еще больше. Одинокие пассажиры спешили к единственному работающему еще эскалатору, уборщицы мыли полы, и по цветной мозаике растекались мыльные лужицы.
Когда Колесников вышел из вестибюля, то на мгновение зажмурился — так резок был переход от полумрака станции к ослепительно белому снегу, густым ковром покрывавшему улицу. Стояло безветрие. Снег, пушистый и легкий, падал медленно и ровно, и, пока Колесников шел до своего дома, голова его, плечи и грудь были засыпаны снегом.
В подъезде он снял шапку, сбил с себя снег, сунул палец в отверстие почтового ящика и, убедившись, что он пуст, вызвал лифт.
Выйдя на своем этаже, остановился перед дверью квартиры, прислушался, вынул ключи и вошел в темную прихожую. Включив свет, он покосился на плотно закрытую дверь одной из комнат, снял пальто, шапку, задвинул ногой под обувной ящик аккуратно выставленные тапочки и прошел в кухню. На столе стояли вскрытый пакет с молоком, стакан в подстаканнике, тарелка, прикрытая другой, донышком кверху. Посреди стола белел лист бумаги. На нем угловатым, почти мужским почерком было написано: «Парфенов просил позвонить ему домой. В любое время». Последние слова были подчеркнуты. Подписи не было. Колесников налил в стакан молока из пакета, поднял верхнюю тарелку, взял один из приготовленных ему бутербродов и со стаканом в руке, дожевывая на ходу, прошел к себе. Увидел расстеленную на диване постель, невесело усмехнулся и сея в кресло у письменного стола. Закурил и, глядя на медленно падающий за окном снег, тяжело задумался. Что-то в последнее время жизнь у него пошла наперекос!
Когда это началось, Колесников вспомнить не мог. То ли в тот злополучный день накануне 8 Марта, когда женщины его сектора уговорили остаться на «междусобойчик» и он, выпив лишнего, оказался в однокомнатной квартире Нины на другом конце города, а утром, пряча глаза, плел жене что-то несусветное, а та делала вид, что верит ему. Тогда Колесников не предполагал, что связь эта так затянется, — повел себя с Ниной, словно бы ничего между ними не было, она легко и просто приняла эти «правила игры», слишком легко и просто, как ревниво показалось Колесникову, и он не выдержал первым, все повторилось, встречи их стали частыми, а со временем обыденно привычными, и Колесников не раз гнал от себя мысли о том, что обыденность этих нескольких часов, проведенных с Ниной, не стоит той изнуряющей атмосферы молчаливой холодной войны, которая с недавних пор окружает его дома. «Записками переговариваемся!» — усмехнулся Колесников и подумал, что в сущности никогда не был бабником. В институте сокурсниц даже сторонился, но, подвыпив в компании, ловил себя на том, что старается понравиться, причем не какой-нибудь чем-то приглянувшейся ему девушке, а сразу всем без разбора, «чохом»! И, что самое для него непонятное, не преследовал при этом никакой определенной цели, и случалось, что с такой вечеринки не он уводил девушку, а какая-нибудь из них, та, что попредприимчивей, уводила его. Потом он тяготился происшедшим, избегал встреч, «спускал все на тормозах» до какой-нибудь новой студенческой вечеринки, когда, обычно угрюмый и не очень разговорчивый,
То же, очевидно, произошло и с Ниной, но то ли с годами он стал менее решительным, то ли Нина чем-то привязала его к себе, но порвать с ней, как рвал он прежние свои связи, ему не удавалось, да он и не пытался этого делать, и тянется эта резина вот уже три года!
Колесников вспомнил резкие и злые слова Нины, и ему стало горько от мысли, что в общем-то она права и бочку на П. Н. он катит, скорее, затем, чтобы оправдать свою бездеятельность, боясь признаться самому себе, что ничего интересного за последние годы не сделал, занимается текучкой, исправляет чужие разработки, а чаще и не исправляет, а просто подписывает — сойдет и так! Но ведь может же он что-то?! Мог, во всяком случае!
Колесников один за другим принялся выдвигать ящики письменного стола и выгребать, оттуда старые чертежи, расчеты, прикидки. Вместе с рулонами чертежей и листами исписанной цифрами бумаги выкинул пожелтевшую фотографию. Взял ее в руки. Поднес к свету.
Мальчонка, чем-то неуловимо похожий на Колесникова, вскинув руки, тянется к чайке, взлетевшей с песчаной отмели.
Вон еще когда он пытался ухватить за хвост свою жар-птицу! Не вышло. А ему уже под сорок. Пик пройден!
Колесников сгреб все со стола, сунул в ящик, резко задвинул его, снял телефонную трубку и набрал номер.
— Анатолий? Это Колесников. Не поздно? А я и звоню в любое время... Нет, в аэропорт не поеду... Вот пусть внешторговцы и встречают. К двенадцати в представительстве? Договорились.
Кинул трубку на рычаг, закурил и, откинувшись в кресле, опять засмотрелся на медленно падающий за окном снег.
В Шереметьеве западногерманских фирмачей встречали работник Внешторга Виталий Владимирович Семенчук, Парфенов и постоянный представитель фирмы «Шуккерт» в Москве Герберт Губер.
Предстояло первое, предварительное ознакомление с технической документацией изделия, предлагаемого фирмой, поэтому и встреча в аэропорту носила сугубо деловой характер, без протокольных церемоний.
За сплошь стеклянной стеной бесшумно взлетали и шли на посадку самолеты, катились по летному полю автоцистерны с горючкой и машины-буксировщики, а здесь, в зале, стоял ровный гул голосов, перекрываемый разноязычными объявлениями дикторов.
Семенчук и Парфенов сидели за длинной стойкой и неторопливо потягивали кофе из маленьких чашечек. Подошел Губер — розовощекий, аккуратный немец с коротко подстриженными усиками, сел на высокий табурет рядом с Семенчуком.
— Прибытие задерживается на сорок минут. — Он придвинул к себе чашку с уже остывшим кофе. — Туман.
— Летайте самолетами Аэрофлота. Быстро, дешево, удобно, — сострил Парфенов и сам рассмеялся.
Губер вежливо улыбнулся и сказал:
— Не совсем дешево.
— У вас дороже, — возразил Семенчук.
— Я, я! — решил не спорить Губер, отхлебнул кофе и чуть заметно поморщился.
— Рюмку коньяку? — предложил Семенчук.
— О, не теперь! — замахал руками Губер. — Только вечер!
— Вечером надо водку пить! — хохотнул Парфенов. — А коньяк с утра.
— Да?! — поднял брови Губер. — Какая причина?
— Тонизирует! — объяснил Парфенов и опять рассмеялся.
Губер изобразил на лице улыбку и обернулся к Семенчуку.
— Герр Семенчук, я слышал, вы готовите коммерческое предложение также и фирме «Лори». То не есть ошибка?
— В каком смысле? — сдвинул брови Семенчук.
Губер хлопнул себя ладонью по лбу:
— О, мой русский язык! Не ошибка. Найн! А как это говорят... Не ошибся ли я?