Ради сына
Шрифт:
— В этом году вместо нашего неизменного Анетца, хотя, заметьте, лично я его очень люблю, мы, возможно, поедем на море.
— Что за мысль! — удивляется Лора. — Это обойдется, по крайней мере, в сто тысяч франков.
— Ну что ты, душечка, — отвечает ей Луиза. — А мне бы так хотелось поехать в Ле-Пулиган.
Мяч пролетел мимо ворот. Прошли вторник, среда. Я всячески избегал Мари, приходил в лицей с опозданием на пять минут и уходил на пять минут раньше. Я мечтал, чтобы в это дело вмешался кто-то третий; но, кроме моего кузена Родольфа, к посредничеству которого я не отваживался прибегнуть, я не знал никого, кто вместо меня решился бы вступить в переговоры с моей тещей. У меня возникали самые нелепые, самые бесчестные планы. Например, спровоцировать столь необходимое мне объяснение могло бы анонимное письмо: «Мадам, ваш зять собирается жениться. Защитите свою дочь». Разговор, возможно, и состоялся бы, но мадам Омбур могла также просто сжечь письмо. Лучше было прямо поговорить с ней.
Собрав все свое мужество, я решился наконец в четверг утром переступить порог ее дома. И, поскольку я никогда не навещал ее один, вполне понятно, что моя теща сразу же пришла в боевую готовность и втайне наслаждалась, ловко отражая все мои попытки повернуть беседу в нужном мне направлении. Прошел час, мы все еще болтали о пустяках, у меня во рту уже пересохло, а моя теща трещала без умолку. Наконец она сжалилась надо мной и вопреки всем ожиданиям протянула мне руку помощи.
— Хватит с нас холодной закуски, перейдем к жаркому. У вас кость застряла в горле, друг мой. Я же вижу. Откашляйтесь и выкладывайте, что у вас там случилось.
Я откашлялся, Мамуля в ответ хихикнула и предложила мне мятную конфету. Но слово было сказано.
— Вы не раз советовали мне жениться.
— Я? — спросила мадам Омбур невинным голосом.
Приоткрыв рот, она обдумывала подходящий ответ.
Но, видимо, испугавшись, что я могу сказать что-то непоправимое, она изменила золотому правилу: семь раз отмерь, один раз отрежь. Она живо прикинулась чистосердечной.
— Я действительно вас очень люблю и охотно выдала бы за вас свою Лорочку. — Помолчав какую-то долю секунды, она продолжала: — Вероятно, вы пришли мне сказать, что это невозможно, а потому вы не можете больше пользоваться ее услугами.
Я кивнул головой. Она тоже понимающе кивнула головой, сама доброта, само участие. Но не тут-то было, она продолжала вкрадчиво:
— Нет, нет, пусть она по-прежнему остается у вас. Пусть вас не мучают ложные угрызения совести. Она все поняла. У нее есть Мишель, Луиза, Бруно, это не так уж мало. Может быть, она в свое время могла бы выбрать и лучшую участь, но сейчас, во всяком случае, такая жизнь ее устраивает, и любовь детей у нее не отнять. Я знаю вас, Даниэль, вы хороший отец. Мне известно, что вы одно время подумывали жениться на своей сослуживице, этой калеке, мадемуазель Жермен, которую когда-то отвергла ваша мать. Мне известно также, почему вы отказались от этой мысли: нельзя лишать детей матери, пусть даже приемной.
Эти слова пригвоздили меня к месту. Мне оставалось только поздравить ее с таким ловким ходом. Но на всякий случай Мамуля перевела разговор на другую тему.
— Не ломайте себе голову, есть куда более серьезные вопросы. Раз уж вы здесь, поговорим о Луизе. Мне не по душе, что ее каждый день провожают домой сопливые обожатели. Может быть, я напрасно тревожусь, но иногда такие ласковые лисоньки вырастают в опасных обольстительниц. С ними никогда не угадаешь. Вчера она еще сама играла в куклы, а завтра, смотришь, принесет вам живую куклу.
Я ушел от нее совершенно обескураженный и тут же принял единственно возможное для себя решение: отправиться в Вильмомбль и признаться Мари, которая уже три дня напрасно ждала моего прихода, в своем полном бессилии что-либо сделать. Она не стала меня упрекать за долгое отсутствие, но и не пощадила меня.
— Бдительная Мамуля, молчаливая Лора, полный гордыни Мишель, слишком хорошенькая Луиза и всегда недоверчивый Бруно, — воскликнула она, — держатся заодно. Они, как листья капусты, тесно прижались друг к другу. Ты оберегаешь этот кочан капусты, а я та страшная коза, которая может его съесть, и меня ты оберегаешь куда меньше. Меня просто с ума сводит мысль, что ты до такой степени раб своей семьи. Я тоже люблю своих родных, но я не стала бы из-за них портить себе жизнь.
Меня охватило раздражение. Мне хотелось крикнуть ей: «Тебе-то легко говорить. У тебя только одна семья, данная тебе судьбой. Против этой семьи в крайнем случае можно взбунтоваться, ведь при рождении человек не связывает себя никакими обязательствами. Другое дело — семья, которую создал ты сам! У тебя перед ней такие же обязательства, что и у господа бога (если только он существует) перед нами, поскольку он нас сотворил». Но эти слова, как и многие другие, так и не были произнесены. Я лишь попытался защититься.
— Постарайся меня понять! Многого ли мы с тобой добьемся, если перевернем все вверх дном. Я вижу лишь один выход — постепенно приучить их к твоему присутствию. Приезжай к нам, например, по четвергам. Потом станешь бывать два или три раза в неделю.
— Я и сама уже подумывала об этом, — ответила Мари, — но мне не хотелось навязываться.
Она сразу успокоилась (как мало ей надо было, чтобы приободриться), и я провел у нее весь день. Когда я вернулся, испытывая облегчение при мысли, что у меня впереди целая неделя передышки и что у нас с Мари за это время не будет горьких объяснений, стол уже был накрыт. Меня терпеливо ждали. Лора, прямая, как статуя, стояла в облюбованном ею темном углу гостиной и, не желая терять ни минуты, хотя уже потеряла столько лет в моем доме, вязала, вязала, быстро двигая пальцами. Она улыбнулась мне. Луиза чмокнула меня в обе щеки. В воздухе царила атмосфера дружелюбия. Я перехватил лишь быстрый взгляд Бруно, брошенный на часы.
Первый визит Мари прошел благополучно. Уже много месяцев она не появлялась в нашем доме, и ее отсутствие, вероятно, было истолковано как отказ от всех посягательств. Ее приход мог бы даже служить подтверждением этого. «Мы и думать позабыли о былых своих планах, и предосторожности нам уже ни к чему… Будем теперь друзьями». Лора превзошла себя: она была сама любезность, да и утка удалась ей на славу. Мамуля, как всегда, осталась у себя в своем кресле, Мишель держался равнодушно, Луиза кокетничала, а мы с Мари были только несколько сдержаннее обычного и взвешивали каждое слово. И опять один Бруно показался мне настороженным. Он почти не слушал наших разговоров, но ловил каждый мой взгляд. «Как он привязан к Лоре! Любовь делает его проницательнее других», — подумал я даже с некоторой завистью. Мари была почти удивлена.
— Твои звери не такие уж кровожадные, — прошептала она мне, прощаясь.
Второй визит, последовавший слишком быстро за первым, чтобы счесть его простым проявлением дружеских чувств, разочаровал ее. Все держались в рамках приличия, но не больше. На этот раз ее визит был понят так: снова вспыхнула старая страсть.
Подчеркнуто сухое «здравствуйте, мадемуазель» сразу сковало разговор. Мари должна была пробиваться сквозь заросли заговорщических взглядов. Она пришла после обеда, в три часа, ее ничем не угостили, я вынужден был сам отыскивать в буфете бутылку портвейна, тогда как Лора с почтительной уверенностью служанки, вышедшей замуж за своего хозяина, извинилась и покинула нас, сославшись на то, что ей нужно приготовить ужин. Вслед за ней ушла и Луиза, затем удалился Мишель, вооружившись великолепным предлогом: ему необходимо готовиться к экзамену на бакалавра, до которого оставалось чуть ли не целых три месяца. Дольше всех выдержал Бруно, он сидел, сжавшись в комок, точно собачонка, на которую никто не обращает внимания. Наконец нехотя, с кислым видом ушел и он. Но еще несколько раз заходил в комнату то за книгой, то за ручкой, и по его лицу, которым он никогда не умел владеть, я понимал, о чем он думает. Потом и он отступился от нас, и мы с Мари остались одни в полной изоляции, словно в карантине.