Радищев
Шрифт:
Как бы в подтверждение искренности своих слов, в крепости он пишет повесть «О Филарете милостивом»; в ней он рекомендует своим детям «упражняться в мягкосердии, непременным следствием которого является человеколюбие, благодеяние и милость».
Всем этим он хочет размягчить загрубелые сердца своих палачей и снискать у них милость к своему преступлению. «Ибо, — говорит он, — и скоты милую». Вместе с тем в этой же повести он опять проповедует разум и добродетель, пускается в философокие рассуждения о «первопричинах мироздания» и познаваемости «высшего существа».
На протяжении всего следствия Радищев таким образом ни одним словом не попытался защищать идеи,
Но спрашивается — во-первых, мог бы Радищев вести себя иначе в той обстановке, в которую он попал и были: ли эти признания искренни? Действительно ли Радищев сжег все то, во что твердо верил и чему поклонялся?
Из последующей жизни мы убеждаемся, что «признания» Радищева на суде были не искренни, и явились тактическим приемом, имевшим целью смягчить вину и отклонить от головы нависший топор палача.
Так, уже месяц спустя после суда, при проезде его через Томск (по пути в Илимск) любопытствующему узнать о нем, — Радищев говорит следующее:
Ты хочешь знать кто я? что я? Куда я еду? Я тот же, что и был и буду весь мой век: Не скот, не дерево, не раб — но человек! Дорогу проложить где не бывало следу, Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах; Чувствительным сердцам и истине на страх — в Острог Илимский еду.Итак, «ни скот, ни дерево, ни раб, но человек» прежде всего, едет в Илимский острог «истине на страх».
Спустя год с лишним (в 1792 г.) он пишет экономическую работу «Письмо о китайском торге», адресованное на имя председателя коммерц-коллегии А. Р. Воронцова. В этом письме он жалеет о том, что «мнения его о многих вещах… стали более известны, чем тщеславие писателя этого требует, но — продолжает он — я признаюсь охотно в превратности моих мыслей, если меня убедят доводами, лучше тех, которые в сем случае употреблены были. А на таковы (доводы) я в возражении, как автор другого, сказать не умел, как то, что сказал Галилей, отрекаясь от своих доказательств о неподвижности солнца, следуя глаголу инквизиции он воскликнул вопреки здравого рассудка: «солнце коловращается».
Здесь сам Радищев достаточно убедительно показывает, чем, какими методами были вызваны эти «признания» во время допроса. Под ударами розог, запугивания смертной казнью, Радищев, подобно Галилею не мог говорить другими «глаголами», кроме «глаголов» полицейско-самодержавной инквизиции. Он произносил эти патриотические признания и покаяния «вопреки здравого рассудка» и это он чувствовал ясно тогда, как и год спустя.
В том же письме Радищев говорит Воронцову, что он «почел бы благодеянием в своем положении, если бы ему позволено было отлучаться от места ссылки для изучения естественных богатств Сибири. Причина сему единственное научение»… Свидетели моих мыслей будут небо и земля; а тот кто зрит в сердца тот знает, что я, чем быть бы мог и что буду».
Здесь Радищев опять подчеркивает ту мысль, что не только не отказался от своих взглядов, но что один бог (а не чиновники из уголовной палаты) может оценить достойно его выступление, духовные силы и «способности».
Но тем не менее на суде он кается, просит
Мы знаем, что духовные силы и мужество вождям, томящимся в тюрьмах, дает широкое сочувствие и активная поддержка того класса, интересы которого они защищают и который за стенами тюрьмы продолжает свою борьбу. Эта уверенность в победе дала возможность Степану Шаумяну под дулом винтовки мужественно воскликнуть: «Мы умираем за дело коммунизма — проклятье злодеям!». Эта же уверенность дает духовные силы тысячам, революционеров, томящимся в застенках капиталистических тюрем. Уверенные в победе, окруженные вниманием и активной поддержкой трудящихся масс, они стойко и мужественно переносят страдания.
Как мы уже выяснили выше, ничего похожего на такое сочувствие и поддержку со стороны порабощенного крестьянства Радищев не встречал, равно как и со стороны буржуазии и «просвещенного» дворянства.
В этом кроется коренная причина его растерянности и покаяния на суде. Удивительней всего то, что Радищев сам великолепно понимал весь трагизм своего положения. В Сибири он глубоко продумал причины своего поражения и пришел к выводам, которые поражают своей правдивостью. Для успеха в борьбе нужны были «поборствующие обстоятельства».
А без того, — говорит он, — Иоанн Гус издыхает во пламени, Галилей влечется в темницу, друг ваш в Илимск заточается».
Между тем, реальные?обстоятельства» того времени прямо-таки препятствовали Радищеву. Отсюда то трагическое чувство одиночества, которое ощутил Радищев с болезненной остротой в каземате Петропавловской крепости. «Я чувствую, я один — писал он в письме к Шешковскому. — О лютое чувствование! Тысячекратно сердце мое преломляется и скорбь становится не изобразимою!»
Но не отказавшись от своих идей, Радищев после ссылки все же переменил свою тактику борьбы и значительно растерял былой юношеский задор, пыл и страсть.
Очень многие исследователи Радищева (казенные профессора, лакействующие либералы и убежденные адепты самодержавия) всячески экоплоатировали поведение Радищева на суде. Эти «объективисты» в своих работах старались уверить себя и других в том, что выступление Радищева было не «идейное», не «общественное», а личное, причиной которого были личные моменты (неудачи по службе, зависть, карьера, злоба против Екатерины). Некоторые из них и суд Екатерины над Радищевым (Павлов-Сильванский) оценивали как выражение личной мести оскорбленной Екатерины. Целью этих утверждений было смазать социально-политическое значение выступления Радиева, свести его к личным моментам.
В этом они, как раз, сходятся с оценками этого дела самой Екатерины. В своих пометках на «Путешествии» она следующим образом оценивает мотивы выступления Радищева: «Подвиг сочинителя, по которому он все написал, об заклад можно биться, тот, что вход не имеет в чертоги».
Так же точно объяснил причины выступления Радищева известный поборник самодержавия Лонгинов.
Если Павлов-Сильванский считает, что «в деле осуждения Радищева Екатерина II руководствовалась исключительно личной обидой, личным оскорблением, «раздражением» ш, снижая тем самым глубоко социальное значение выступления Радищева, сводя его к взаимоотношению двух личностей, то Лонгинов выполняет роль клеветника с другой стороны. Он считает, что «приговор ему (Радищеву) был вынесен не Екатериной, а всей Россией». Так как, видите ли, по его мнению, и «публика (?) и народ (??) одинаково осудили Радищева», Екатерина тут совсем не виновата, даже больше того, «Екатерина, исполняя волю народа (?), всячески смягчала этот приговор».