Радуга просится в дом
Шрифт:
Федосей стоял, облокотившись о койку, и благодушно улыбался. Он всегда улыбался, о чем бы ни шла речь, и всегда пребывал в хорошем настроении.
Ирина прикрепляла очередную марку к своей коллекции. Девушки уже знали, что марка эта вьетнамская, привез ее профессор Родькин, недавно вернувшийся из заграничной командировки. Родькин знает коллекцию Ирины и считает эту коллекцию одной из самых полных в городе; впрочем, профессор сказал: «Моя коллекция вне конкурса».
— А ты, Кать, не бери деньги, — советовала Ирина. — Не бери, и все! Из-за гордости.
Федосей загадочно крутил головой. Толстый, лысый, с румяным молодым лицом, он походил на веселого гнома, сошедшего с картинки. Как преподавателю института ему неловко было околачиваться в студенческом общежитии, но он приходил к девушкам каждый раз, когда к нему не являлась Лиза. И придя в комнату, смотрел только на Лизу, слушал только ее. И если заговаривал с Ириной или Катей, то лишь для того, чтобы не молчать, или для поддержания с ними хороших отношений.
Федосей философствовал:
— М-да-а, роман. Написал же человек! Должно быть, умный он, Белов. А, Катюша?.. Умный?..
Говорил с Катей, а смотрел на Лизу.
Катя отвечала:
— Не написал он — перевел.
— Не понимаю людей, которые в наше время пытаются поучать человечество. М-да… Пишут романы. Ведь все написано, все известно — что скажешь нового? В наше время не надо писать романы. И читать не надо. Слушай старших, радио, смотри кино, телевизор — все будешь знать. А в школе, в институте постигай профессию. Да-а. Как не поймут этого там… в издательствах?
Федосей ткнул пухлым пальцем в потолок, будто издатели сидели на люстре.
Говорил он неуверенно, тревожно взглядывал то на Ирину, то на Лизу, ждал возражений, опасался, как бы Ирина с присущей ей бесцеремонностью и всезнайством не «посадила его в калошу». Но Ирина, заучивая формулы, пристукивала по книжке кулачком и пришепетывала. Катя тоже не слушала Федосея. Лиза же, как всегда, беззлобно, с нарочитым пренебрежением к болтовне Федосея замечала: «Э-э… Федя… перестань!..» Девушка тяготилась обществом Федосея и говорила ему дерзости в глаза. Он же безрассудно и слепо тянулся к капризнице.
В десятом часу Катя снова позвонила Белову. Писатель отозвался.
— Я заболел, — хрипел в трубку. — Не посчитайте за труд, принесите рукопись домой.
Катя взяла рукопись и молча вышла.
5
Дверь открыл хозяин. Он был бледен, шея перевязана платком. Пригласил Катю в квартиру. На ходу подхватил у девушки папку и покачал ее, словно проверяя на вес.
— Спасибо, Катя. Авось с вашей легкой руки книга полюбится людям.
Посреди комнаты Павел Николаевич поднял руку:
— Может быть, мы с вами, Катюша… запустим в плавание большой корабль.
Катя всецело была поглощена новой для нее обстановкой. Кроме хозяина, одетого в тренировочный спортивный костюм, в квартире не было никого. Казалось, из комнат только что выехали люди. На голом полу валялись газеты, по углам стояли чемоданы — в квартире не было привычной утвари, кроме небрежно застланной раскладушки, журнального столика с пишущей машинкой «Москва» да двух стульев, стоявших тут же.
— Да вы садитесь!.. Будьте как дома.
Катя присела на стул и помимо своей воли, подчиняясь врожденному любопытству, продолжала рассматривать квартиру. Что ни говори, а ей была непонятна пустота, царившая в комнатах. Над широким во всю стену окном и над стеклянной дверью балкона даже не было гардин, штор и каких-либо занавесок. И вообще, сколько могла заметить Катя, во всей квартире не было ни одной занавески.
— А где ваши домочадцы, Павел Николаевич?
— Разогнал по белу свету. Жена геолог, в трехлетней экспедиции, сын у бабушки.
Белов присел на подоконник, продолжал мечтательно:
— Замечательный у меня сын! И глаза его на ваши похожи.
Катя застеснялась, сдавила в кулачке ремешок сумочки. Девушка видела, что в квартире, кроме нее и Павла Николаевича, никого нет. Ей сделалось неловко. Катя ждала случая поскорее встать и проститься. Решила, что момент этот наступил, поднялась, но Павел Николаевич подошел к ней, взял за плечи и опустил на стул.
— Куда? Не пущу. Во-первых, с вами надо расплатиться, а во-вторых… будем пить кофе.
Павел Николаевич ушел на кухню. Через некоторое время оттуда донесся его голос:
— Мы теперь с вами как бы соавторы: я пишу, вы печатаете. Я жду от вас отзыва, а вы молчите как рыба.
— Какого отзыва?
— О переводе. Или вы этот роман не читали на украинском языке?
— Читала и на украинском, — пропела Катя.
В собственном голосе уловила нотки, не свойственные ей, но в то же время естественные. Эти нотки звучали помимо ее воли, и не противно, не дурно звучали, а как-то хорошо, приятно. Как и ее подруга Ирина, она всегда звонче говорила в присутствии мужчин — то была подсознательная природа женщины, стремящейся нравиться, производить хорошее впечатление.
Павел Николаевич хоть и не оправился вполне от болезни, но был весел; в легком спортивном костюме он выглядел совсем молодым человеком. Катя не верила в существование его восьмилетнего сына. Мысленно пыталась определить возраст писателя. Скажем, женился в двадцать, нет — в двадцать два. Сыну восемь, ему тридцать. Что ж, тридцать лет, может быть, ему и есть. Но на вид он моложе. А сколько он написал книг? Две повести и этот вот… перевод. Немного. Пушкин в его годы…
— Вы, наверное, рано начали писать? — несмело спросила Катя, подсаживаясь к столику, на котором появились сыр, масло, кофе.