Раковый корпус
Шрифт:
– Давно пора спать, – вменила Зоя. – Что расхаживаете?
– Добрый вечер, Зоенька, – выговорил Костоглотов как мог мягче, даже нарастяг.
– Спокойной ночи, – летуче улыбнулась она. – Добрый вечер был, когда я за вами с термометром бегала.
– То на службе было, не укоряйте. А сейчас я к вам в гости пришёл.
– Вот как? – (Это уж там само получалось, что подбрасывались ресницы или широко открывались глаза, она этого не обдумывала.) – Почему вы думаете, что я принимаю гостей?
– А потому что по ночным дежурствам вы всегда зубрили, а сегодня учебников не
– Наблюдательны. Сдала.
– И что получили? Впрочем, это не важно.
– Впрочем, всё-таки четвёрку. А почему не важно?
– Я подумал: может быть, тройку, и вам неприятно говорить. И теперь каникулы?
Она мигнула с весёлым выражением лёгкости. Мигнула – и прониклась: чего она, в самом деле, расстроилась? Две недели каникул, блаженство! Кроме клиники – больше никуда! Сколько свободного времени! И на дежурствах – можно книжечку почитать, можно вот поболтать.
– Значит, я правильно пришёл в гости?
– Ну, садитесь.
– Скажите, Зоя, но ведь каникулы, если я не забыл, раньше начинались 25 января.
– Так мы осенью на хлопке были. Это каждый год.
– И сколько ж вам лет осталось учиться?
– Полтора.
– А куда вас могут назначить?
Она пожала кругленькими плечами:
– Родина необъятна.
Глаза её с выкатком, даже когда она смотрела спокойно, как будто под веками не помещались, просились наружу.
– Но здесь не оставят?
– Не-ет, конечно.
– И как же вы семью бросите?
– Какую семью? У меня бабушка одна. Бабушку – с собой.
– А папа-мама?
Зоя вздохнула.
– Мама моя умерла.
Костоглотов посмотрел на неё и об отце не спросил.
– А вообще, вы – здешняя?
– Нет, из Смоленска.
– Во-о! И давно оттуда?
– В эвакуацию, когда ж.
– Это вам было… лет девять?
– Ага. Два класса там кончила… А потом здесь с бабушкой застряли.
Зоя потянулась к большой хозяйственной ярко-оранжевой сумке на полу у стены, достала оттуда зеркальце, сняла врачебную шапочку, чуть всклочила стянутые шапочкой волосы и начесала из них редкую, лёгкой дугой подстриженную золотенькую чёлку.
Золотой отблик отразился и на жёсткое лицо Костоглотова. Он смягчился и следил за ней с удовольствием.
– А ваша где бабушка? – пошутила Зоя, кончая с зеркальцем.
– Моя бабушка, – вполне серьёзно принял Костоглотов, – и мама моя… умерли в блокаду.
– Ленинградскую?
– У-гм. И сестрёнку снарядом убило. Тоже была медсестрой. Козявка ещё.
– Да-а, – вздохнула Зоя. – Сколько погибло в блокаду! Проклятый Гитлер!
Костоглотов усмехнулся:
– Что Гитлер – проклятый, это не требует повторных доказательств. Но всё же ленинградскую блокаду я на него одного не списываю.
– Как?! Почему?
– Ну, как! Гитлер и шёл нас уничтожать. Неужели ждали, что он приотворит калиточку и предложит блокадным: выходите по одному, не толпитесь? Он воевал, он враг. А в блокаде виноват некто другой.
– Кто же?? – прошептала поражённая Зоя. Ничего подобного она не слышала и не предполагала.
Костоглотов собрал чёрные брови.
– Ну, скажем, тот или те, кто были готовы к войне, даже если бы с Гитлером объединились Англия, Франция и Америка. Кто получал зарплату десятки лет и предусмотрел угловое положение Ленинграда и его оборону. Кто оценил степень будущих бомбардировок и догадался спрятать продовольственные склады под землю. Они-то и задушили мою мать – вместе с Гитлером.
Просто это было, но как-то очень уж ново.
Сибгатов тихо сидел в своей ванночке позади них, в углу.
– Но тогда?.. тогда их надо… судить? – шёпотом предположила Зоя.
– Не знаю. – Костоглотов скривил губы, и без того угловатые. – Не знаю.
Зоя не надевала больше шапочки. Верхняя пуговица её халата была расстёгнута, и виднелся ворот платья иззолота-серый.
– Зоенька. А ведь я к вам отчасти и по делу.
– Ах вот как! – прыгнули её ресницы. – Тогда, пожалуйста, в дневное дежурство. А сейчас – спать! Вы просились – в гости?
– Я – и в гости. Но пока вы ещё не испортились, не стали окончательным врачом – протяните мне человеческую руку.
– А врачи не протягивают?
– Ну, у них и рука не такая… Да и не протягивают. Зоенька, я всю жизнь отличался тем, что не любил быть мартышкой. Меня здесь лечат, но ничего не объясняют. Я так не могу. Я у вас видел книгу – «Патологическая анатомия». Так ведь?
– Так.
– Это и есть об опухолях, да?
– Да.
– Так вот будьте человеком – принесите мне её! Я должен её полистать и кое-что сообразить. Для себя.
Зоя скруглила губы и покачала головой:
– Но больным читать медицинские книги противопоказано. Даже вот когда мы, студенты, изучаем какую-нибудь болезнь, нам всегда кажется…
– Это кому-нибудь другому противопоказано, но не мне! – прихлопнул Костоглотов по столу большой лапой. – Я уже в жизни пуган-перепуган и отпугался. Мне в областной больнице хирург-кореец, который диагноз ставил, вот под Новый год, тоже объяснять не хотел, а я ему: «Говорите!» – У нас, мол, так не положено! – «Говорите, я отвечаю! Я семейными делами должен распорядиться!» Ну, и он мне лепанул: «Три недели проживёте, больше не ручаюсь!»
– Какое ж он имел право!..
– Молодец! Человек! Я ему руку пожал. Я знать должен! Да если я полгода до этого мучился, а последний месяц не мог уже ни лежать, ни сидеть, ни стоять, чтобы не болело, в сутки спал несколько минут, – так я уже что-то ведь передумал! За эту осень я на себе узнал, что человек может переступить черту смерти, ещё когда тело его не умерло. Ещё что-то там в тебе кровообращается или пищеварится – а ты уже, психологически, прошёл всю подготовку к смерти. И пережил саму смерть. Всё, что видишь вокруг, видишь уже как бы из гроба, безстрастно. Хотя ты не причислял себя к христианам, и даже иногда напротив, а тут вдруг замечаешь, что ты таки уже простил всем обижавшим тебя и не имеешь зла к гнавшим тебя. Тебе уже просто всё и все безразличны, ничего не порываешься исправить, ничего не жаль. Я бы даже сказал: очень равновесное состояние, естественное. Теперь меня вывели из него, но я не знаю – радоваться ли. Вернутся все страсти – и плохие, и хорошие.