Раковый корпус
Шрифт:
Вера Корнильевна опустила глаза.
– Потому что, помните: ваш случай был очень запущенный. Вы к нам прибыли поздно.
Знал Костоглотов, что дело плохо, но, так вот прямо услышав от Донцовой, разинул рот.
– М-мда-а-а, – промычал он. Но нашёл утешающую мысль: – Ну, да я думаю – и начальство об этом позаботится.
– Будете, Вера Корнильевна, продолжать ему тезан и пентаксил. Но вообще, придётся отпустить его отдохнуть. Мы вот что сделаем, Костоглотов: мы выпишем вам трёхмесячный запас синэстрола, он в аптеках сейчас есть, вы купите – и обязательно наладите лечение дома. Если уколы делать там у вас некому – берите таблетками.
Костоглотов шевельнул губами напомнить ей, что, во-первых, нет у него никакого дома, во-вторых, нет денег, а в-третьих, не такой он дурак, чтоб заниматься тихим самоубийством.
Но она была серо-зелёная, измученная, и он раздумал, не сказал.
На том и кончился обход.
Прибежал Ахмаджан: всё уладилось, пошли и за его обмундированием. Сегодня он будет с дружком выпивать! А справки-бумажки завтра получит. Он так был возбуждён, так быстро и громко говорил, как никогда ещё его не видели. Он с такой силой и твёрдостью двигался, будто не болел эти два месяца с ними здесь. Под чёрным густым ёжиком, под мазутно-чёрными бровями глаза его горели, как у пьяного, и всей спиной он вздрагивал от ощущения жизни – за порогом, сейчас. Он кинулся собираться, бросил, побежал просить, чтоб его покормили обедом вместе с первым этажом.
А Костоглотова вызвали на рентген. Он ждал там, потом лежал под аппаратом, потом ещё вышел на крыльцо посмотреть, отчего погода такая хмурая.
Всё небо заклубилось быстрыми серыми тучами, а за ними ползла совсем фиолетовая, обещая большой дождь. Но очень было тепло, и дождь мог полить только весенний.
Гулять не выходило, и снова он поднялся в палату. Ещё из коридора он услышал громкий рассказ взбудораженного Ахмаджана:
– Кормят их, гад буду, лучше, чем солдат! Ну – не хуже! Пайка – кило двести. А их бы говном кормить! А работать – не работают! Только до зоны их доведём, сейчас разбегут, прятают и спят целый день!
Костоглотов тихо вступил в дверной проём. Над постелью, ободранной от простынь и наволочки, Ахмаджан стоял с приготовленным узелком и, размахивая рукой, блестя белыми зубами, уверенно досказывал свой последний рассказ палате.
А палата вся переменилась – уже ни Федерау не было, ни философа, ни Шулубина. Этого рассказа при прежних составах палаты почему-то Олег никогда от Ахмаджана не слышал.
– И – ничего не строят? – тихо спросил Костоглотов. – Так-таки ничего в зоне и не возвышается?
– Ну, строят, – сбился немного Ахмаджан. – Ну – плохо строят.
– А вы бы – помогли… – ещё тише, будто силы теряя, сказал Костоглотов.
– Наше дело – винтовка, ихнее дело – лопата! – бодро ответил Ахмаджан.
Олег смотрел на лицо своего товарища по палате, словно видя его первый раз, или нет, много лет его видев в воротнике тулупа и с автоматом. Не развитый выше игры в домино, он был искренен, Ахмаджан, прямодушен.
Если десятки лет за десятками лет не разрешать рассказывать то, как оно есть, – непоправимо разблуживаются человеческие мозги, и уже соотечественника понять труднее, чем марсианина.
– Ну, как ты это себе представляешь? – не отставал Костоглотов. – Людей – и говном кормить? Ты – пошутил, да?
– Ничего не шутил! Они – не люди! Они – не люди! – уверенно-разгорячённо настаивал Ахмаджан.
Он надеялся и Костоглотова убедить, как верили ему другие тут слушатели. Он знал, правда, что Олег – ссыльный, а о лагерях его он не знал.
Костоглотов покосился на койку Русанова, не понимая, почему тот не вступается за Ахмаджана, но того просто не было в палате.
– А я тебя – за армейца считал. А ты во-от в какой армии служил, – тянул Костоглотов. – Ты – Берии служил, значит?
– Я никакой Берии не знаю! – рассердился и покраснел Ахмаджан. – Кто там сверху поставят – моё дело маленькое. Я присягу давал – и служил. Тебя заставят – и ты служил…
33
В тот день и полил дождь. И всю ночь лил, да с ветром, а ветер всё холодал, и к утру четверга шёл дождь уже со снегом, и все, кто в клинике предсказывал весну и рамы открывал, тот же и Костоглотов, – примолкли. Но с четверга ж с обеда кончился снег, пересекся дождь, упал ветер – стало хмуро, холодно и неподвижно.
В вечернюю же зарю тонкой золотой щелью просветлился западный край неба.
А в пятницу утром, когда выписывался Русанов, небо распахнулось без облачка, и даже раннее солнце стало подсушивать большие лужи на асфальте и земляные дорожки искосные, через газоны.
И почувствовали все, что вот это уже начинается самая верная и безповоротная весна. И прорезали бумагу на окнах, сбивали шпингалеты, рамы открывали, а сухая замазка падала на пол санитаркам подметать.
Павел Николаевич вещей своих на склад не сдавал, казённых не брал и волен был выписываться в любое время дня. За ним приехали утром, сразу после завтрака.
Да кто приехал! – машину привёл Лаврик: он накануне получил права! И накануне же начались школьные каникулы – с вечеринками для Лаврика, с прогулками для Майки, и оттого младшие дети ликовали. С ними двумя Капитолина Матвеевна и приехала, без старших. Лаврик выговорил, что после этого повезёт покатать друзей, – и должен был показать, как уверенно водит и без Юрки.
И как в ленте, крутимой назад, всё пошло наоборот, но насколько же веселее! Павел Николаевич зашёл в каморку к старшей сестре в пижаме, а вышел в сером костюме. Весёлый Лаврик, гибкий красивый парень в новом синем костюме, совсем уже взрослый, если бы в вестибюле не затеял возню с Майкой, всё время гордо крутил вокруг пальца на ремешке автомобильный ключ.
– А ты все ручки закрыл? – спрашивала Майка.
– Все.
– А стёкла все закрутил?
– Ну, пойди проверь.
Майка бежала, тряся тёмными кудряшками, и возвращалась:
– Всё в порядке. – И тут же делала вид испуга: – А багажник ты запер?
– Ну, пойди проверь.
И опять она бежала.
По входному вестибюлю всё так же несли в банках жёлтую жидкость в лабораторию. Так же сидели изнурённые, без лица, ожидая свободных мест, и кто-то лежал врастяжку на скамье. Но Павел Николаевич смотрел на это всё даже снисходительно: он оказался мужественным человеком и сильнее обстоятельств.