Ранние стихи

Кэрролл Льюис

Лэ, исполненные скорби

№ 2

Дом Пастора [11] красив, Старинный Дом из Крофта, На нем лучей массив, И ветер дремлет кротко. Из всех домов, садов Спешит вперед народ. И маршем, вставши на дорогу, Идут по двое-трое в ногу Вот детский хоровод, Вот дети средь садов. Здесь кто у двери ждет, Кто двинулся вперед, Кто позади идет. На островок, на сушу Спешат скорей к земле. Сегодня смотр: кто лучше Здесь держится в седле. На запад и восток Толпа вдруг разделилась Под парнями «конек», — Поводья пригодились, — Мучительно жесток, Силен — таких вязать [12] , — Привык всегда лягать копытцем, Привык всегда назад стремиться И всеми управлять. В седло забрался рыцарь. Ах! И рад народ сердечно: Вот стремя на его ногах, В руках его уздечка, Будь осторожней рыцарь, Не искушай судьбу. Сей зверь не позволял садиться Ни князю, ни рабу. Тебе послал зайчонок В соломе свой поклон, Смиреннейший цыпленок [13] Лишь твой — таков закон, Снегирь и канарейка Послушны много лет, И черепаха в душегрейке Тебе не скажет «нет». «Коняшка» же не признает Удил — ах, зла «коняшка», И горе тем, кто бьет ее, Тем, кто пинает тяжко. Когда ездок хотел ее Ударить [14] что есть сил, Она в загон пошла беспечно И молча напрягла уздечку, Не слушаясь удил. Шажком дорогу в Дальтон Шлифуют — нет новей — Стремятся толпы в даль ту, И каждый во главе, И часто смотрят вспять: Там медленно шагают Наездник с «боевым конем» — Все тише тихого — вдвоем, Почти не продвигаясь. Вот

на развилке встали Седок и «конь здоров»: Вперед — дорога в Дальтон, Направо же — в Нью-Крофт. Вскричал наездник: «Стоя Стоять мне непристойно, Но ехать не могу, покуда Уводит путь один отсюда В его родное стойло». Затем заговорил Альфред [15] , Его отважней нет. «Я встану справа — почти облава — Ведь „конь“ твой приверед!» Затем промолвила Флуриза [16] Сестра, что лучше приза: «А я не против стоять напротив, Борясь с его капризом». Тут разразился бой Наездника со «зверем». Не хватит силы никакой Им управлять — поверь мне. Альфред с родной сестрой Всем заградили путь. Вокруг народ стоит-орет: «Куда же нам шагнуть!» Он слышит крики, но не внемлет Словам их — вот дела! Вновь из-под ног скользнуло стремя Из рук же — удила. Цепляться он за гриву стал, Но выпал из седла, С триумфом [17] на дорогу — встал: Что ж, голова цела. Но с этого момента Усердней рвется в бой Альфред — рука согрета Отвагой молодой. А брат его, ступив на твердь, Ведь брат его — шпион, «Что делаешь?» — вскричал вдруг звонко И тихо отошел в сторонку, А «конь» умчался вон! Вручат герою хлеб и масло [18] — Таков закон народа, — Крольчих, — ешь безопасно С восхода до восхода — За подвиг свой прекрасный, За бой к врагу лицом Теперь пей кофе с сахарком, Все, что захочется, нальем, — От нас награда в том. Когда же вечерами Пылает пламя бурно, Когда за мотыльками Не видно абажура; А дети не желают спать И бьют до синяков. Мы захотели вам поведать О славных подвигах Альфреда: Он мчал на помощь, непоседа, И защищал, ища победы, Дорогу на Нью-Крофт.

11

Дом Пастора, как считалось, был построен во времена Эдварда VI, но теперь, благодаря недавним открытиям, мы можем отнести его постройку к значительно более раннему периоду. На острове, созданном рекой Тиз, найден камень, на котором начертана буква «А», указывающая, по-видимому, на имя великого короля Альфреда, в правление которого, скорее всего, этот дом и был построен.

12

Автор просит прощения за то, что вывел осла под столь благородным именем.

13

Полный отчет об истории и злоключениях этих интересных созданий можно найти в первом «Лэ, исполненном скорби».

14

Факт этот действительно уникален: ослица взяла манеру платить пинком за каждый данный ей пинок.

15

Альфред Лонгбоу— отважный рыцарь, он не только имел сердце из стали и нервы из железа, но позже он выработал привычку — носить кирпич в глазу.

16

Она была сестрой их обоих.

17

Читатель, видимо, придет в замешательство, не понимая, в чем же суть триумфа, ведь рыцарь не добился цели, а ослица, что совершенно очевидно, вышла победительницей; однако мы должны с прискорбием признаться в том, что не можем дать этому феномену достойного объяснения.

18

Это куда больше подходит настоящему рыцарю, чем «кукурузное поле», которое римский народ, проявив свою чрезвычайную глупость, отдал в дар своему отважному воителю (Гораций). — Прим. пер.

Два брата

Учились в Твифорде два сына И выучились в школе. А дома слышат: «На латыни Читаешь — или ноль?» «А пробежишь вот те мосты?» «Крючок насадишь к ловле?» «Я туп, чтоб выучить латынь, Хоть бегать лень и вновь мне, Давай взберемся на мосты, Крючок насадим к ловле!» Он к удочке приставил сук, Была коротковата, Достал он крюк без мук и вдруг Столкнулся тут же с братом. И забросали — шум безумный! — Свинью камнями мигом. Но брат наделал больше шума, Скакнув с верхушки брига. Тут стаи рыбок налетели — У каждой зуб торчит: Он возбудил в них мягким телом Ужасный аппетит. «Пороть? — Его усвоят рыбы, Заучат на зубок Ответь про зубра без ошибок, Таков тебе урок». Донес тут ветер прямо к уху: «Помилуй, братик мой! За что служить чужому брюху, Кормить рыб на убой? Ведь отродясь я кушал всласть, Теперь меня едят, Здесь дивный клев, но я улов Хотел увидеть, брат: Косяк плотвы у головы, А окунь возле пят. Не как тогда — чужда вода, Как кит, планктоном сыт». А брат в ответ: «Средь страшных бед Мы оба, — говорит, — Судьба одна — и неспроста, Хоть ты решил топиться, Мой окунь на верху моста, А твой в воде резвится. Убью сома — тебя бьет сом, На нас с тобой — о мука! — Нащучен рок — от страха взмок: Ты станешь мокрой щукой». «Прошу, мой брат, — меня едят, Но лучше быть наживкой Мне для тебя — тащи любя Ту рыбу, в коей жив я». «Коль то форель — смогу скорей Поймать и даже взвесить, Коль это щука — одна с ней мука: Возиться минут десять». «Дан малый срок — чтоб сгинул рок, Чтоб брат твой не пропал». «Минут за пять — сраженье б дать, Но шанс ужасно мал». «Беда, когда кровь как вода, А сердце словно сталь». «Ах, пожалей — уж много дней Как я бесчувствен стал. Желанье сердца просто — поймать бы рыбы вдосталь, Но злоба все растет. С тьмой окуней — не стал добрей, Скорей наоборот». «Вернуться б в Твифорд, в нашу школу, Жить с розгой веселей!» «И так веселый — гонял в футбол он, Сиди средь карасей». В речной водичке — беспечней птички, Бездельник ты, игрок; Прозрачна леска и прелестна И лучше книжных строк. Лишь удочка над головой, Готовая упасть, Ты здесь пожил, корпел, учил — Уж научился всласть. Но где форель-старуха — курноса, с белым брюхом? (Не вспомню без улыбки.) Люблю я, брат, ее сто крат Сильнее прочей рыбки. Хочу к обеду, между прочим, Ее зазвать из речки, Коль жарко очень — черкну ей строчку И мы назначим встречу. Она не выходила в свет, Не знает обращенья, Кто как одет — и то секрет: Возьму ее в ученье. Доносит ветер: «злой», «любезный», «Страдаю пуще зверя», А брат же с логикой железной Ответил: «Я не верю». «Что-что? Прелестней плавать всюду, Чем вдавливаться в ил? Взгляни на блюдо, где рыбок груда, — Как натюрморт сей мил! Что? В грязной тине — тебе противно Их плаванье, мерцанье? Ах ты дурак! Ведь их пора Убить, не созерцая. Всяк пустослов устал от слов О красоте творенья: Как мчится птица — форель резвится, Ликуя от движенья. Так насладись, взирая ввысь, Живешь в прелестном зданье. Но слаще речь — как рыб подсечь, Чем вздор о мирозданье. Все говорят: кому дан ум, Тот любит божьи твари. Зачем же ум, когда нет дум, Как их ловить и жарить». «Дом и друзей — возьми скорей Из банки — денег груды, Противен кров средь плавников, Спаси меня отсюда!» Сестра из дома вышла смело, Чтоб братьев повидать, Когда ж узрела — как плохо дело, То начала рыдать. «Что за наживка на крюке? Скажи мне милый брат!» «Трубастый голубь там в реке Молчит, а я не рад». «От голубя напрасно ждешь Ты песенок, к тому же На голубятню не похож Загон, где я погружен». «Что за наживка на крюке? Скажи мне милый брат!» Он крикнул: «Младший брат в реке. О горе мне и ад! Я зол. И звать пора Мне смерть, и не одну. Прощай, прощай сестра, А я пошел ко дну». «Когда же ты придешь назад? Скажи мне, милый брат! Ведь блюда с рыбою стоят И ждут, что их съедят». И сердце вдруг разорвалось, И молвила печально: «Один промок насквозь-насквозь. Другой — придет ли к чаю?» (1853)

Леди ковша

Он вечером допил фиал И на холме, как царь, стоял И совершил свой путь к Морскому Параду с грустью и тоскою. (То есть к отважным Морякам, Что «маршируют по волнам», Точнее — здесь виднелась гавань Для тех, кто не умеет плавать.) Итак, он в город шел блуждая, Аллеи шагом измеряя, А путь домами так стеснен, Что кажется, они поклон Друзьям через дорогу шлют: «В бой, друг! Увидимся мы тут». Прошаркал лестницей крутой, Парящей в небе над землей, Сюда взойдут бедняк, богач И время — медленно, не вскачь. Он был внимателен к наряду, На волосах его — помада, И был — лентяи подтвердят — Наиредчайший в мире франт. Все, видя, как идет он томно, Родов стариннейших потомком Его сочли, не зная — он В кухарку — да, в нее влюблен! Он на брегах стоял, вдыхая Беспечность зыбких волн без края, Внимая, как напевен шквал, Печаль здесь преодолевал. (1854)

Причитания

«Доверившись „Хильде“ Пропала под Уитби, А звали Матильдой, У меня ж с горя рак и тик. „Голиаф“, захвати! Мое горе азартно, И не, — сказал плакальщик, — Пройдет и до завтра. Называла „мой Ослик“, (Вам меня не понять), И подумал я после, Что должна ж подождать. Шел я следом везде, Когда — помните ль — я Вдруг подумал: а где Булавка моя? Костюмер же неряха — рукою в паштет. Я тебя потерял И обратный билет». Она думает: «Сэр, Вы смешны». — «Там, на „Хильде“, Потерял несессер И тебя, о Матильда!» Булавку взял, что в галстук вдета, И положил в карман жилета. И, голову прижав к руке, Уснул, устав, прям на песке.

Она — воспетый ему бред

[Рукопись этого трогательного фрагмента была найдена среди бумаг хорошо известного писателя, автора трагедии «Это Вы или Я?», а также двух популярных романов — «Сестра и Сын» и «Наследство племянницы, или Благодарный Дед».]

Она — воспетый ему бред (Я не хвалюсь напрасно); А если у него рук нет, Что может быть ужасней? Вы посетили ее дом, Ко мне зашли непрошено. Она, хоть в облике ином, Все та же, что и в прошлом. Никто не скажет нам о всех, Кто толпами ходил, И потому, в автобус сев, Ногами семенил. За правдой — ей и слово вторит — Он не ходил доселе, Когда ж она ход дел ускорит, Что будет с вами всеми! Ей дали — раз, мне дали — два, Три дали нам двоим. Все от него вернулось к вам, Хоть было все моим. Когда бы мы имели шанс Участвовать в истории, Сказал бы — на свободу вас, Как мы — вы на просторе. Не должен знать, короче, Что ею он любим. Секрет такой от прочих Мы верно сохраним.

Фотографии экстраординарных событий

Школа молока с водой

Она, не вняв моим мольбам, Неравнодушна к волосам И рвет их мне. Ах, где краса! Она слепа и не мудра, Но как-то раз была добра, Жизнь изменяет ум и нрав.

Школа ума и факта

Я сватался — отказ в ответ Лишь получил. «Но это ж бред!» — Ей говорю. Она мне: «Нет». Но мир стоит, как был устроен, И если б мог — уж не настроен Вновь свататься — так лучше втрое!

Немецкая школа, или школа конвульсий

От факелов спасаюсь бегством, И атом мечется средь бедствий, А мозг мой жжет огонь небесный. Ее душа кремень, гранит, Меня ее взгляд опалит, Мой рок со смертью насмерть слит.

Лэ, исполненные тайны, фантазии и юмора

№ 1. Дворец лжецов

Я грезил в мраморных палатах, Мокрицы ползали на лапах, Качаясь, а вокруг был запах Почившего недавно сыра, Озябший ветер дунул сыро, И чхал я долго и настырно. Здесь были странные шпалеры, На них лишь ужасов примеры Да лжи из социальной сферы. Один предстал здесь знатоком, Кричит хвастливо о пустом, Ему ж кивают париком. А вот еще мрачней одни: Не знали игр в былые дни, В трудах не видя западни. Ведь в их груди лишь глыбы льда А жертвы их сидят всегда Все, сбившись в стайку и рыдая. Другой цветет, как брег реки, А травы буйны, высоки, Но зелень эта — сорняки. О зле вещает птичий свист, Он в кислом воздухе повис, И в западню всех манит бриз. Не слышат звери трели эти, И вы их дивной лжи не верьте: Здесь красота — приманка смерти. Дух на глазах распался, в то же Мгновенье уловил я все же Виденье призрачного ложа. На нем калеки спят вдвоем, Что рождены твоим пером, Юрист, но спят уж вечным сном. Слугу раз принял Ричард Ро, А тот бессвязно плачет: «О! Как ей служить при Джоне До!» «Я возбуждал угасший разум, Запутавшийся в длинных фразах Об иске и защите разом». Она в слезах — со смехом, без: «Суд безрассуден, а процесс Пошел душе наперерез». За чучело встав как-то днем, Кричала скорбно — в горле ж ком, — Что беззаконен наш закон! Мир погрузился в темноту, Знакомый голос в пустоту Кричал: «Преследуйте! Ату!» Ночь отцвела, и цвет рассвета Вдруг пробудил порывы ветра, Прогнавшие виденье это. Ушла кровать из сна на ножках И виселица с петлей — тоже, А Ро и До на смертном ложе. И нервы иногда дрожат: Ведь в недрах сердца где-то спят Виденья мраморных палат. Оксфорд, 1855

На вересковой пустоши

[Всегда бывает интересно узнать, откуда наши великие поэты заимствовали ту или иную идею, — именно этот довод и придал нам решимости опубликовать нижеследующее, хотя вполне возможно, что его появление в свет причинит боль почитателям Вордсворта и его поэмы «Решимость и Независимость».]

На пустоши, где вереск сам Заполонил дольмен, Я старца встретил — он был хам, А я был джентльмен. Его остановил вопросом: «Где ты живешь и кто?» Ответа ж не упомню просто, Мой ум, как решето. Старик: «Ищу я пузырьки, Они на мыло дуются, Пеку из них я пирожки И продаю на улице. Их покупают моряки, Что в буре среди вод, — Так мне на хлеб добыть с руки, Что ж, угощайтесь — вот!» А я усердно размышлял: На десять — как умножить? Но на вопрос мой отвечал И он вопросом тоже. А я не слышал его слов, Но лишь слегка лягнул. Скажи мне: «Кто ты и каков?» — И тут же ущипнул. И он поведал мне с акцентом: «В горах ищу ручей, Чтоб вставить дивным самоцветом Его в огонь скорей. И если я тружусь без лени, То маслице Роланда Получится, — дают полпенни. Но разве столько надо?» Но план не шел из головы Окрасить в зелень гетры, Так много краски у травы, Что станут незаметны. А я пощечину влепил, Вопрос задав по ходу, И седину растеребил На старце благородном. В ответ мне: «За глазами пикши Средь вереска, но летом, Охочусь — сделать в ночь потише Мне б запонки к жилету. Но разве золото получишь? Хоть серебра б отмерить! Заплатят медную полушку — Они же стоят девять. На крабов выставлю силки, Отрою масло с хлебом, Найду с цветами бугорки На колесо для кеба. Что ж трудно жить неприхотливей, Он подмигнул без лести, — Ну а не выпить ли нам в пиве Здоровье вашей части?» Но вдруг я понял, как все просто: И стало ясно мне, Как уберечь Минайский мост, Сварив его в вине. Я принялся благодарить Его за слог игривый, За то, что он хотел испить Мое здоровье в пиве. Когда засуну от тоски В клей пальцы вместо кисти, Носок, что с правой был руки, На туфлю с левой кисти, Когда очнусь: как это странно Что я сказал — не верится. Мне вспоминается мой странник На пустоши из вереска. (1856)

Песенка шутливой Черепашки

А там — век в глубине морской Омары жирны — все насквозь, Им любо танцевать с тобой, Мой благороднейший Лосось!

Хор:

Лосось! Плыви и вверх, и вниз! Лосось! Всем телом изогнись! Рыб в море много завелось, Но лучше всех — Лосось!

Мисс Джонс

[Это шаловливое стихотворение написано в жанре попурри и составлено из двадцати двух мелодий, начиная с песенки «Капитан и Его Усы», кончая «Правь, Британия…»]

Меланхоличные куплеты будут быстренько вам спеты, Они ж, очки подозревают, чувства сильно задевают, Ну а последний стон мисс Арабеллы Джонс Растопит сердце у камней в любой мороз. Сухопар был Симон Смит, она же сохнет и глядит, Он звал ее всегда мисс Джонс — не преступив черты, Чтоб звать по имени — тем более на ты. Сказала: «Симон дорогой», — он притворился, что глухой. Затем пришла к сестре: «Сюзана! Как держится он?! — Крайне странно!» Сестра в ответ: «Ура! Ура! Так, значит, он влюблен. Советую — скажи: любим, — пусть правду знает он! Так напиши ему скорей, коль просит он об этом, Что нравится нам хладный нрав, особенно же летом. Скажи: у полицейской будки вам нужно повстречаться — Примерно в девять, чтоб бежать и тайно повенчаться С верной Арабеллой». Вот написала — подписала — запечатала — послала — надела самый праздничный наряд: Браслеты — броши — серьги — ожерелья и часы — пенсне и кольца, в коих бриллиант. Мужчина от природы слаб и думает по простоте: все дело в красоте. Она все ходит мимо торговца у ворот и ждет — прибудет Симон, но Симон не идет. Мерзла, кашляла в саду пустом, но, усадив на стул ее, Кожевник дал пальто — и завернул ее. От холода она изнемогла, Но все же позвала, шепча: «Приди скорей, мой Симон, хоть долго я ждала. Хоть час уж минул, любимый Симон, придешь — я знаю, друг, Но нет и речи, что время встречи ты перепутал вдруг. Мой Симон! Мой Симон! О, прелестный сэр! О, прелестный сэр! Милый Симон Смит, нежный Симон Смит! Смотри идут: церковные часы, там — городские, и станционные часы, и все часы людские и все они двенадцать бьют! Ты опоздал непоправимо, а я ждала, любимый Симон. Хоть жизнь устроена хитро, тебя дождусь я просто: пройдешь ты рано утром, придешь ты рано утром. А мы по морю — и кеб ускорим — и будем вскоре мы в Гретна-Грин [19] . Когда же я и Симон Смит — о, что за грубое имя! Вульгарное имя! Не буду счастлива, пока не сменит имя, когда он женится на мне, то он полюбит так меня, что он послушает, наверно! И будет зваться Клэром —» Мечталось в новолунье, сев на валун, ей: Ждала — придет, ждала — найдет; она же станет неповторимой, если вместо Симон… а за спиной был странный господин, Но вежливый: «Что ж, доброй ночи, мэм! Я удивлен, что вы одна — не удивляйтесь, я один! Вы беззащитны — вам воров бояться надо. Посмотрим! Одолжите мне — ведь злато, как из клада — Колец излишки, все барахлишко. Зачем кричать так часто? Давно покинул полицейский свой участок. На кухне…» «О, вор вероломный и отъявленный злодей! — Ее крик стал сердитей и смелей. — Когда впервые Смиту руку отдала, я никогда бы не догадалась: он насолит столь изрядно. Полиция ведь рядом? Симон, Симон! Как мог уязвить свою любовь?» Сидят-галдят, галдят среди кухарок стражи, так сказать, гражданского порядка. Сыщик слышал — вопль и слезы прыщут: «Отчего же полисмена никогда, никогда не сыщут?»

19

Гретна-Грин — шотландская деревня, где тайно венчались пары. — Прим. пер.