Ранний Азимов (Сборник рассказов)

Азимов Айзек

— На атомной электростанции.

— Так он завершил эксперимент? Босс пожал плечами:

— Нельзя сказать. Мы нашли его уже мертвым. Поджатые губы Боулдера обесцветились.

— Это непременно следует выяснить. Придется собрать комиссию и, если понадобится, провести повторный опыт — Босс молча посмотрел на него и потянулся за сигарой.

Никогда ещё процесс раскуривания не занимал у него столько времени.

— Двадцать лет назад, — произнес он, отложив бесполезно дымящую сигару, — Тайвуд написал статью в журнал…

— Ах, это, — губы профессора дернулись, — и дало

вам ключ? Забудьте. Тайвуд был физиком и ничего не понимал ни в истории, ни в социологии. Так, мечта школьника, ничего больше.

— Так вы полагаете, что посланный им учебник не приведет к Золотому веку цивилизации?

— Разумеется, нет. Разве можно предполагать, что продукт двух тысячелетий мучительного труда можно внедрить в общество, ещё не готовое к этому? Или вам кажется, что великое открытие или изобретение рождается готовым в мозгу гения и не связано с культурной средой, в которой этот гений живет? Ньютон провозгласил свой закон все мирного тяготения на двадцать лет позже, чем мог, потому что тогдашняя оценка радиуса Земли отличалась от реальности на десять процентов. Архимед едва не открыл дифференциальное исчисление, но не сумел, потому что не знал арабских цифр, изобретенных каким-то безвестным индусом!

Если уж говорить об этом, само существование рабства в древних Греции и Риме означало, что машины не могут привлечь внимания, — труд рабов был дешевле и качественнее. А от истинных мудрецов ждали, что они не станут тратить силы на низменные практические приспособления. Даже Архимед, величайший инженер античности, отказывался открывать публике свои технические новшества — только математические абстракции. Когда один юноша спросил Платона, в чем польза геометрии, его с позором изгнали из академии как человека подлого и низменного.

Наука не летит вперед — она продвигается ползком в тех направлениях, куда движут её те великие силы, что движут общество и, в свою очередь, движимы им. Великие люди стоят на плечах взрастившей их культуры…

Тут Босс перебил его:

— Расскажите лучше о своей роли в этой истории. Что историю нельзя изменить, мы поверим вам на слово.

— Почему же нельзя? Можно, но ненамеренно. Понимаете, когда Тайвуд впервые попросил меня о помощи — ему надо было перевести на греческий несколько отрывков текста — я согласился из-за денег. Но профессор Тайвуд требовал, чтобы перевод делался от руки на пергаменте, он требовал, чтобы использовалась только древнегреческая терминология, — язык Платона, как он говорил, — даже если мне при этом придется несколько исказить первоначальный смысл текста.

Меня это озадачило. Я тоже нашел ту статью. Очевидный для вас вывод я сделал довольно поздно — слишком невероятны для скромного философа достижения современной науки. Но в конце концов я узнал правду, и мне стало ясно, как инфантильны представления Тайвуда об истории. На каждое мгновение приходится двадцать миллионов переменных, и не создана ещё математическая теория — назовем её психоисторией, — способная охватить их все.

Проще говоря, любое вмешательство в историю двухтысячелетней давности изменит настоящее — непредсказуемо.

— Как камушек, вызывающий обвал? — обманчиво-негромко поинтересовался Босс.

— Именно. Теперь вы немного понимаете, в каком положении я оказался. Я размышлял неделями и понял, что должен действовать, — и увидел как.

Послышался басистый рык. Босс встал, отшвырнув стул, обошел стол и вцепился Боулдеру в глотку. Я шагнул было, чтобы разнять их, но Босс только отмахнулся. Он всего лишь держал профессора за галстук, и Боулдер мог дышать. Только побелел и все время, пока говорил Босс, дышал очень тихо.

— Да уж, я вижу, что вы нарешали, — говорил Босс. — Я знаю, вам, философам тронутым, кажется, что мир всем плох, что стоит бросить кости и глянуть, что получится. Вам, наверное, наплевать, выживете ли вы или узнает ли кто-то о вашей великой роли. Вы все равно рветесь творить. Хотите навязать второй шанс Господу Богу.

Может, я просто хочу жить — но этот мир мог быть хуже. В двадцать миллионов раз хуже. Был такой писатель, Уайлдер, он написал пьесу "Зубы нашей кожи". Может, вы видели. Суть её в том, что человечество все время находится на волосок от гибели. Я не стану говорить о том, как нас чуть не смел ледниковый период — я об этом почти ничего не знаю. Я не стану говорить о том, как греки победили при Марафоне, а арабы потерпели поражение при Type, о том, как монголы повернули назад без боя, — я не историк.

Но вспомните двадцатый век. В первую мировую немцев дважды остановили на Марне. Во второй мировой был Дюнкерк, и немцев как-то сдержали под Москвой и Сталинградом. В последней войне мы могли начать швыряться ядерными бомбами, но не стали, потому что в критический момент был достигнут Большой Компромисс, — и все из-за того, что генерал Брюс задержался в цейлонском аэропорту и получил приказ лично. Раз за разом, на протяжении веков мы вытаскивали счастливые билетики. На каждое несбывшееся "если", способное сделать из нас суперменов, приходится двадцать, способных навлечь гибель на весь мир.

А вы делаете ставку на этот шанс, один из двадцати, и эта ставка жизнь на Земле. И вам это удалось, потому что Тайвуд послал свой учебник в прошлое.

Последнюю фразу Босс выдавил со скрежетом и разжал кулак. Боулдер упал в кресло.

И расхохотался.

— Дураки, — горько пробормотал он. — Так близко подобраться к разгадке и так ошибиться. Так Тайвуд все же послал книгу? Вы уверены?

— Учебника химии на древнегреческом поблизости не обнаружено, — мрачно подтвердил Босс, — а миллионы калорий энергии исчезли. И это не исключает того факта, что у нас есть ещё две с половиной недели, чтобы… вы пожалели о своем решении.

— Ерунда. Прошу вас, давайте обойдемся без театральных сцен. Лучше выслушайте меня и постарайтесь понять. Двое древнегреческих философов, Левкипп и Демокрит, разработали атомную теорию. Они считали, что все сущее состоит из атомов, неизменных и различных, чьи комбинации образуют различные вещества. Эта теория возникла не в результате опытов или наблюдений — она появилась сразу разработанной.

Римский поэт Лукреций в своей "De Rerum Natura" — "О природе вещей" развил эту теорию и высказал несколько удивительно современных мыслей.