Раны любви
Шрифт:
— Какой вы смешной, Петя! А кроме мамаши вы никого не любите?
Голос Наташи прозвучал после долгого молчания, и Петя с трудом проснулся от нежных очарований нежных воспоминаний.
Пришел в себя и обернулся.
Наташа, Наташа! Как горят ее звездно-яркие глаза, как алеет огонь ее щек и губ… Как быстро и смело дышит она, и стальная грудь как решительно и высоко подымает тонкий шелковый покров, — и как сладко видеть эту мягкую волну, колеблющуюся
Прильнуть бы к волне устами… Прошептать бы сумасшедшие слова… Окунуться бы в бездну этого неизведанного счастья… Забыть все… и умереть, умереть… Как прекрасна смерть!
И глубоко вдохнув в себя липовый воздух, Петя, не думая и не сознавая, шепчет:
— Я люблю Наташу…
И невольно наклоняется он к ней и ищет воспаленными юными глазами ответа на свои дерзкие слова и видит раскрытые алые, как вишня, губы, сверкающие глаза и дрожащую волну стальной груди.
И в памяти чеканится недавний вечер, первый вечер после их знакомства…
То было на первый день Пасхи. Петя стоял у окна Наташиной комнаты и смущенно рассказывал ей, что делал он в этот день. Говорил бессвязно, краснея, путаясь. А Наташа серебряно смеялась и вдруг спросила:
— И вы христосовались?
— Да.
— А как?
Петя покраснел.
— Отчего вы молчите? Ну, скажите, как вы христосовались?
Наташа близко подвинулась, наклонилась из окна, и ее черные волосы задразнили щеки Пети.
Он молчал.
И тихо, тихо, как шепот первого всплеска весенней тихой волны, она ароматно вздохнула и прошелестела:
— Если не хотите сказать, то покажите…
И черные волосы, как змеи, обвили его пылающее лицо, и близко затрепетало горячее прерывистое дыханье, и красные розы губ коснулись своими лепестками тонких губ Пети, — и весь мир, весь земной шар исчез, улетел ввысь, растаял. И ничего не было вокруг, — было только пламя роз и огонь только что впервые родившейся страсти.
И когда Петя бросил свои дерзкие слова — «я люблю Наташу» — внезапно вспыхнувшей надеждой он поверил, что повторится опять сладкое мгновенье, и опять жаркие красные лепестки губ Наташи раскроются для него, и он выпьет волшебного напитка, сколько хочет и может.
Но Наташа отстранилась. И стало холодно плечу.
И было тихо вокруг. Шептали листья деревьев свою старую весеннюю сказку. Уносил ее далеко тихий вечерний ветерок. И где-то, далеко, кому-то дарил он эту сказку, навевая грезы.
А Наташа молчала долго, долго.
И вдруг, подымаясь со скамьи, сказала:
— Пойдемте. Уже поздно.
И видя, что Петя сидит неподвижно и весь застыл в ожиданье, Наташа наклоняется к нему — какое пламя, какое пламя! — и шепчет:
— Милый, милый… Но я невеста!..
Зашуршали липы. И, кажется, вздохнули колокола Покровской церкви.
Какая это была темная ночь!..
Тянулись дни за днями. Каждый вечер видел Петя прекрасное лицо Наташи у окна. Шевелилась бледно-розовая занавеска, и черные волосы мелькали и смеялись. Мелькало и смеялось личико, и алели губы.
И звучал ароматный голос:
— Ах, это вы — Петя? Здравствуйте. Письмо получили?
Тонкая ручка, по которой пробежал темный пушок, опускается. Петя жмет пальцы… Поцеловать бы их, молиться бы на них!..
Стыдно!..
И стоит Петя, как всегда смущенный, весь горячий, и сухими губами пытается сказать важные, нужные, страшные слова. Но слова умерли, только что родившись. Замкнулись уста. И тонкий, как тень, стоит Петя пред окном, весь в порыве, в неукротимой жажде прильнуть к окну, к занавеске, к цветам, к черным волосам, к ядовитым лепесткам губ, на всю жизнь отравивших его.
А Наташа смеется звонко и ее голос становится сухим и острым.
— Ах, какой вы трус, Петя, какой трус! Пойдемте завтра на бульвар…
Приходило завтра. Сияло солнце. Сверкало море. А вечером сияли глаза Наташи. Сверкало пламя ее губ. Но не повторялось мгновенье. Не раскрывались лепестки. Молчали уста.
Они шли по боковой аллее, там, где было мало народу, куда доносились мягче и нежнее звуки оркестра.
Наташа весело болтала. Петя страдал. Звонкий голосок девушки мучительным эхо переливался в его душе и ему хотелось прогнать это эхо, заставить замолчать эти лукавые уста, которые так взманили, так много посулили, а теперь раскрываются только для пустых слов и ничего не значащей болтовни.
На последней скамье они присели. Опять горячее плечо жжет. Петя отодвинулся.
— Отчего вы отодвинулись, Петя?
Дрожащими губами, поникнув головой, Петя отвечает:
— Потому что я вас люблю.
Наташа придвигается близко, жжет искрами своих глаз и качает головой:
— Глупый вы, глупый!
Поцеловать? Прильнуть? Заплакать?
Стыдно, стыдно!..
И Петя, делая усилия над собой и тяжело дыша, говорит:
— У Надсона сказано: «только утро любви хорошо».
Как неожиданно сорвавшийся вихрь, зазвенел громкий и раскатистый, серебряно чистый и прозрачный хохот Наташи и она, задыхаясь, положила свою голову на плечо Пети…
Вот теперь обнять бы, прижать, сжать своими руками так, чтобы она перестала дышать. И целовать ее без конца, без стыда, не краснея и не мучась. Целовать открыто, разорвать шелк лифа, так зовущий своим шелестом, разорвать все платье, под которым дрожит это гибкое, наверное, розовое тело…
И прижаться, и замереть. И хоть умереть…