Рапсодия гнева. Трилогия
Шрифт:
Подавляющее большинство милиционеров, работающих на улицах, сочло бы его поведение глупым – как можно не заботиться о собственной безопасности? Многие сочтут его безнравственным, ведь этот гад задержанный посмел ударить верного боевого товарища. Но на самом деле этот человек действительно был на своем месте. Изо дня в день, без надежды на почести и понимание, за скудное жалованье он возится со всякой мразью, просто выполняя то, что от него требуется. Это не признак ума, конечно, но не всем ведь звезды с небес хватать! Зато по отношению к этому маленькому сорокалетнему человечку, не дослужившемуся даже до офицерских погон, можно применить замечательное
Жаль только, что такие погибают первыми, приняв на себя удар несовершенных законов и глупых приказов, жаль, что другие, наворовав и заведя связи, не пьют дешевую водку, а жрут в те же самые праздники истекающий соком гриль, ездят на приличных машинах и водят девок в хорошие кабаки. Именно эти сытые, вздрагивая в оправданном страхе разоблачения, придумали расхожую ментовскую поговорочку: «Сегодня живу напротив тюрьмы, а завтра напротив своего дома». И пусть оно будет так, если существует хоть где-то какая-то высшая сила. Ведь всегда у всех есть выбор – упрощать или нет.
– Вперед, на выход! – взявшись за цепь наручников, скомандовал помощник дежурного.
Саша склонил голову и, морщась от боли в разбитых об асфальт ступнях, шагнул в коридор.
Они прошли до конца коридора, где напротив дежурки светился прямоугольник распахнутой двери в комнату для допросов. Это хорошо… Что-то куда-то движется, а это намного лучше, чем стоячее болото неопределенности.
Окон в комнате для допросов не было, только два прикрученных к полу стула в торцах длинного тяжелого стола да четыре лампы дневного света на потолке, одна из которых натужно гудела скрытым за ребристым пластиком нутром. Помощник дежурного усадил Сашу на стул и перестегнул наручники так, чтоб цепь проходила за крестообразной металлической спинкой. Теперь не вскочишь и ради спасения жизни… Старшина сунул ключ от наручников в кармар и молча вышел, оставив задержанного рассматривать облупленные стены со следами плесени и наслоений селитры. Вентиляция у них тут хреновая…
В коридоре мягко щелкнул электрический замок, отпирающий дверь дежурки, знакомый голос что-то наставительно буркнул, и тут же в комнату для допросов вошел Владислав Петрович – уставший, замученный, без очков и без папки, а рубашка расстегнута аж на две пуговицы.
– Ну что, зек… – с чуть заметной улыбкой вымолвил он, усаживаясь на свободный стул. – Попался?
– Во-во, – сморщил нос Саша. – По самые уши, Нос, блин, чешется, спасу нет. Почеши, а?
– Иди ты… – уже смелее улыбнулся следователь. – Я смотрю, тебя не сильно тут укатало, если не считать чуть помятого вида.
– Бывало и хуже, – пожал плечами Фролов. – За что хоть меня загребли? Выяснил?
– У меня, Саша, работа такая – выяснять-вынюхивать… Вообще-то, из-за ерунды ты влип, скажу честно, и если бы…
– Короче, – насупился Саша.
– А, ну да. Магнитофон Форсы помнишь, который ты в сквере разбил?
– Ну.
– А как зовут в миру этого Форсу не знаешь небось?
– Оно мне надо?
– Сейчас да. Потому что молодой человек по кличке Форса, несовершеннолетний, ученик девятого класса третьей школы, носит, согласно свидетельству о рождении, гордое имя Константин Дед.
– Что?!
– Что слышал. Это родной и горячо любимый племянник нашего генерала.
– Лихо, – невесело вздохнул Фролов. – Теперь я верю, что тот магнитофон стоил сто баксов.
– Тебе от этого легче?
– Не очень-то…
– Вот и я о том. В принципе, твое задержание было формальностью. Просто Дед распсиховался, что ты его племяша уделал, и приказал задержать как можно более жестко, до выяснения обстоятельств. Ничего незаконного он не сделал. Ну… На грани, можно сказать. В принципе, тебя нужно было вызвать повесткой, но тут дело семейное, сам понимаешь. Все повреждения, которые ты нанес, уже квалифицированы как тяжкие и средней тяжести, но все три объяснения свидетелей и мой рапорт в твою пользу. Я из природной честности об этом не упоминал, но все свидетели, словно сговорившись, написали, что ты сделал замечание подросткам и те на тебя напали. Выходит, самооборона. Причем от группового нападения. Так что ни один суд не сможет наложить на тебя меру наказания. Не смог бы, точнее. Ведь Дед – мужик не дурной и тебя знает прекрасно. Он нарочно устроил этот спектакль, чтоб ты где-нибудь прокололся, и прекрасно добился поставленной цели.
– Омоновец, – снова вздохнул Саша.
– Ага. Сопротивление работнику милиции при исполнении служебных обязанностей, нанесение телесных повреждений средней степени тяжести. Этого вполне хватит, чтоб посадить тебя года на три.
– Хрена с два, – зло сверкнул глазами Фролов. – Нарушение инструкции и незаконное задержание. Что-то я повестки не видел! Плюс жестокое обращение в момент задержания. Пойдет? В течение трех суток сниму побои и…
– Ничего не выйдет. Ты оказал сопротивление, и они применили силу. Статья пятнадцатая закона «О милиции Украины». А что ты говорил о нарушении инструкции?
– Сержант замахнулся до того, как сказал мне формулу задержания. Я и ответил. Веришь?
– Да уж… Рефлексы?
– Что-то вроде того.
– Доказать это будет невозможно в принципе, поскольку никто из пятерых в жизни не напишет, что Виктор напал на тебя первым. А других свидетелей нет. Единственное для тебя спасение – это журналистская шумиха вокруг твоего дела. Этим шакалам от пера только дай повод потявкать на Деда! Тем более тут есть за что зацепиться… Коррумпированный генерал выгораживает племянника-хулигана, а ветеран всех мыслимых войн, защитник обиженных томится в сырых застенках. Как?
– Мне нравится. Особенно про защитника обиженных, – усмехнулся Саша.
– В газетах будет смотреться еще лучше, весь город загудит, как очередь за бензином. Если до журналистов дойдет хоть малейший слушок, то они раздуют такую бурю, что только держись! В этом случае Дед сам спустит дело на тормозах, поскольку на его посту не замараться – надо святым быть, а журналюги вывернут наизнанку все грязное белье, какое только найдут. Но это лишь в том случае, если слухи выползут наружу.
– В смысле?
– Ну… Информация пока закрытая, никаких свидетелей нет, – замялся следователь:
– А ты?!
– Что я? Я ничего не видел. Честно. Выскочил, когда ты уже носом в стенку уперся.
Саша несколько опешил. А ведь Владислав Петрович прав! С ужасающей ясностью Фролов понял, что это как раз и есть та самая честность, о которой он размышлял сегодня все проведенное в камере время. И если следователь скажет то, чего не видел собственными глазами, если станет выгораживать старого друга, то окажется ничем не лучше милицейского генерала, выгораживающего нагадившего племянника.