Рассеянные мысли [сборник]
Шрифт:
Отдыхающие быстро разъехались, и курорт приобрел вид покинутый и жалкий. Казино, большинство отелей и часть магазинов закрылись. Однако время я проводил довольно приятно. В лавке канцтоваров каждое утро можно было купить «Пти Марсельез» и «Пти Вар», потом выпить caf'e au lait [2] и пройтись по магазинам. Я узнал, где продается самое лучшее масло и в какой булочной пекут самый вкусный хлеб. Мне пришлось пустить в ход все свое обаяние, чтобы уговорить пожилую крестьянку оставлять для меня полдюжины свежих яиц. К моему огромному разочарованию, выяснилось, что в приготовленном виде гора свежего шпината превращается в жалкие крохи. И наконец я снова убедился, что совершенно не разбираюсь в людях: каждый раз, когда лицо торговки на рынке внушало мне доверие, она обязательно подсовывала мне перезрелую дыню или твердый, как кирпич, камамбер (при том, что в ответ на мои сомнения, она дрожащим от обиды голосом уверяла, что он a point [3] ). К десяти часам обычно подвозили английские газеты, и, хотя они были недельной давности, это меня не останавливало: я читал их с огромным интересом.
2
Кофе с молоком ( фр.).
3
В
В десять часов по телеграфу приходили новости из Марселя. Затем второй завтрак и сон. Во второй половине дня я шел на прогулку вдоль моря или наблюдал, как мальчишки и старики (больше никого не осталось) бесконечно играют в шары. В пять появлялся «Солей», и я снова читал то, что уже видел утром в «Пти Марсельез» и «Пти Вар». Потом опять телеграфные новости в половине восьмого. С наступлением темноты мы запирались на яхте, и если из иллюминаторов пробивался хоть маленький лучик света, раздавались грозные крики патрулей противовоздушной обороны, дежуривших в гавани, и нам строго-настрого предписывалось задернуть светонепроницаемые шторы. Делать было нечего, кроме как читать детективные романы.
Имея столько свободного времени, я должен был бы совершенствовать свой разум чтением великих памятников английской литературы. До этого я никогда не читал за раз больше одной главы «Упадка и разрушения» [4] и неоднократно давал себе слово, что когда-нибудь прочитаю его от корки до корки. И вот мне представилась блестящая возможность. Однако жизнь на сорокапятитонной парусной яхте, пусть даже вполне комфортабельной, довольно неспокойна. Рядом с каютой находится дверь камбуза, где матросы готовят себе ужин и под стук кастрюль и сковородок громко обсуждают свою личную жизнь. Один из них заходит в каюту за банкой супа или коробкой сардин, потом вдруг вспоминает, что надо включить мотор, а иначе не будет электричества. Затем юнга с топотом спускается вниз, сообщает, что поймал рыбу, и спрашивает, будете ли вы ее на ужин. Затем он приходит накрыть стол. Шкипер соседней лодки что-то громко кричит, и матрос идет выяснить, что ему надо, топая по палубе прямо у вас над головой. Они оживленно беседуют, и волей-неволей вам приходится это слушать, поскольку они орут во всю глотку. В таких условиях трудно читать внимательно. Думаю, было бы несправедливо по отношению к прославленной книге Гиббона, если бы я взялся за нее при подобных обстоятельствах, и должен признать, что еще не достиг такого просветления духа, которое позволило бы мне сосредоточиться на чтении. Меньше всего на свете мне хотелось приступать к «Упадку и разрушению Римской империи», и, к счастью, этой книги у меня с собой не было. Зато были детективы, которыми я мог обмениваться с владельцами других яхт, стоявших, как и мы, в гавани на якоре, а в канцелярском магазине, где я покупал газеты, продавалось много книг этого жанра.
4
Имеется в виду книга английского историка Эдварда Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи».
Разумеется, это был не первый случай в моей жизни, когда я читал детективы, но никогда еще я не читал их в таком количестве. Часть Первой мировой войны я провел в туберкулезном санатории на севере Шотландии. Там я узнал, как приятно весь день валяться в постели: ты чувствуешь освобождение от всех жизненных забот и вволю предаешься абстрактным рассуждениям и метафизической задумчивости. Насморк — неприятная болезнь, но сочувствия от окружающих вы не дождетесь. Окружающих не пугает, что ваша болезнь может обернуться пневмонией и свести вас в могилу, но они очень боятся от вас заразиться. Они, как правило, даже не пытаются скрыть свое раздражение из-за того, что вы подвергаете их риску заболеть. Лично я, когда со мной такое случается, сразу ложусь в постель. Вооружившись аспирином, грелкой, ромовым пуншем на ночь и полудюжиной детективов, я готов извлечь сомнительную пользу из относительной необходимости.
Хоть я прочел сотни детективов, плохих и хороших, однако в этой области я всего лишь дилетант. И даже решившись ознакомить читателя со своими соображениями относительно этого жанра, я отчетливо осознаю собственную некомпетентность.
Для начала я должен провести границу между триллером и детективом. Первые попадают мне в руки только случайно, если по названию на обложке у меня складывается ошибочное представление, что речь пойдет о расследовании преступления. Триллеры — незаконные наследники книг Хенти и Баллантайна, которыми зачитывались подростки, и своей популярностью они обязаны лишь тому, что у нас сохранился большой класс взрослых читателей, чей мозг так и остался на детском уровне. Мне не хватает терпения читать про отважных героев и безупречных героинь, которые после множества невероятных приключений, наконец соединяют свои судьбы. Первых я ненавижу за твердость характера, вторые путают меня своей неуместной игривостью. Я иногда размышляю о людях, пишущих подобные книги. Неужели они охвачены божественным вдохновением и вкладывают в свои произведения всю боль души, как Флобер, когда писал «Госпожу Бовари»? Я не верю, что они сознательно рассчитывают написать успешный роман, который принесет им кругленькую сумму. В таком случае я не стал бы их винить: так зарабатывать на жизнь гораздо приятнее, чем торговать спичками под дождем и ветром или служить смотрителем в общественном туалете. Но мне приятней думать, что ими движет любовь к ближнему, что с помощью историй о пожарах, кораблекрушениях, железнодорожных катастрофах, вынужденных посадках в Сахаре, пещерах контрабандистов, опиумных притонах и зловещих азиатах они надеются привить огромной читательской массе, порожденной всеобщим школьным образованием, любовь к творчеству Джейн Остен.
Мне куда интересней преступления, особенно убийства. Кражи и мошенничества — тоже правонарушения, и иногда, чтобы их распутать, нужно изрядно потрудиться, но они меня мало волнуют. В принципе не так уж важно, стоила ли украденная нитка жемчуга двадцать тысяч фунтов или была куплена в «Вулворте» за пять шиллингов. То же самое и с мошенничеством: о какой бы сумме ни шла речь, будь то миллион или три фунта и шесть пенсов — это выглядит одинаково мерзко. Писатель-детективщик не может, подобно довольно скучному древнему римлянину, утверждать, что ничто человеческое ему не чуждо; ему чуждо все, кроме убийства. Это, конечно же, самое человеческое из всех преступлений, поскольку мы все, я уверен, когда-либо обдумывали его и отказались от своих планов из страха перед возможным наказанием или из опасения (вероятней всего беспочвенного) столкнуться с муками совести. Но убийца рискнул сделать то, на что мы не отважились, и перспектива виселицы придает его действиям мрачную внушительность.
Я думаю, писателю важно не переусердствовать с убийствами. Одно убийство — прекрасно, два — допустимо, особенно если второе — прямое следствие первого, но непростительная ошибка — вводить второе убийство лишь для того, чтобы оживить ход расследования, которое, как чувствует автор, становится скучноватым. Как только убийств становится больше, чем два, детектив превращается в побоище, и очередная жуткая смерть вызывает у читателя скорее смех, чем трепет. Большой недостаток американских детективов заключается как раз в том, что их авторы редко удовлетворяются одной или даже двумя смертями, они имеют тенденцию пристреливать, закалывать, отравлять и избивать людей пачками, превращая таким образом детектив в хаос, и у читателя остается неприятное чувство, что его оставили в дураках. Это вызывает сожаление, поскольку Америка с ее разнородным населением и внутренними противоречиями, с ее жизнелюбием, жестокостью и любовью к приключениям предлагает писателю-детективщику значительно более широкое и вдохновляющее поле деятельности, чем наша неизменная, однообразная и в целом законопослушная страна.
II
Теория логического детектива проста. Кого-то убили, ведется расследование, под подозрение попадают сразу несколько человек, виновный выявляется и несет заслуженное наказание. Это классическая формула, и она содержит все элементы хорошего романа, в ней есть завязка, развитие сюжета и развязка. Эту схему воплотил Эдгар По в «Убийстве на улице Морг», и в течение многих лет остальные авторы скрупулезно ей следовали. Долгое время «Последнее дело Трента» считалось идеальной детективной историей, сконструированной по этому шаблону. Действие развивается медленно, как сейчас принято, но она написана хорошим, легким языком. Юмор неназойлив. Мистеру Эдмунду Бентли не повезло лишь в том, что отпечатки пальцев, о которых мало кто знал, когда он писал эту книгу, стали обычным делом. Без них теперь не обходится ни один детектив, и тщательность, с которой мистер Бентли описал весь процесс, утратила свой смысл. Читатели детективов заметно поумнели, и если им представляют милого, симпатичного старичка, у которого нет никаких причин совершать убийство, они не сомневаются, что он и есть преступник. Дойдя до середины «Последнего дела Трента», невозможно не догадаться, что убийство — дело рук мистера Каплса. Впрочем, это не мешает вам читать с интересом, поскольку остается еще выяснить, зачем ему понадобилось убивать Мандерсона. Мистер Бентли намеренно не стал придерживаться правила, согласно которому детектив должен рассказать преступнику, как все было на самом деле. Загадка так бы и осталась нерешенной, если бы мистер Каплс любезно не открыл правду. Надо сказать, что совпадение, в силу которого он оказался на том самом месте и вынужден был выстрелить в Мандерсона из самообороны, выглядит совершенно неправдоподобно. Совершенно невозможно поверить, чтобы расчетливый финансовый магнат спланировал самоубийство так, чтобы за него повесили секретаря, и приводить при этом в пример известное дело Джона Перри, который признался в убийстве, которое он, по его словам, совершил вместе с матерью и братом. Как выяснилось впоследствии, «убитый» на самом деле был жив, и Перри оговорил своих родных, желая, чтобы их повесили, пусть даже и вместе с ним самим. Этот случай имел место в действительности, но он не годится в качестве сюжета для романа. Реальная жизнь полна невероятных происшествий, однако в литературе они недопустимы.
Для меня в «Последнем деле Трента» осталось величайшей тайной, почему невероятно богатый человек, обладатель огромного загородного дома, в котором по меньшей мере четырнадцать комнат и шесть человек прислуги, ограничился таким маленьким садиком, что его обслуживает человек из ближайшей деревни, приходящий на два дня в неделю.
Но хотя, как я уже говорил, теория детектива проста, удивительно, как много опасностей подкарауливает автора. Его цель — не дать вам догадаться, кто убийца, до тех пор, пока вы не доберетесь до конца книги, и для достижения этой цели ему позволены любые ухищрения. Однако он должен играть по правилам. Убийцей должен быть один из главных действующих лиц, а не какой-нибудь побочный персонаж, туманно маячащий на горизонте, на которого никто не обращает внимания. Однако, если уделить ему слишком много места, он может вызвать у вас интерес, а возможно, даже сочувствие, и вам будет неприятно предавать его в руки полиции и приговаривать к смерти. Сочувствие — очень щекотливая тема. Очень часто автор привязывается совсем не к тому персонажу, к которому хотел. (Думаю, Джейн Остен первоначально планировала сделать Генри и Мэри Кроуфорд несимпатичными — читателю полагалось осуждать их за легкомыслие и бессердечие, но они получились такими милыми и обаятельными, что их любят гораздо больше, чем чопорную Фанни Прайс и надутого Эдмунда Бертрама.) У сочувствия есть одна небольшая особенность, о которой, я полагаю, не все догадываются. Читатель склонен сочувствовать тому, кому его представили в первую очередь (это относится не только к детективам, но и к другим литературным жанрам), и он почувствует себя обманутым, если герой, с которым он знакомился на первых десяти страницах книги, окажется отрицательным персонажем. Думаю, создателям детективных романов имеет смысл держать в голове это правило и вводить убийцу лишь после двух или трех главных действующих лиц.
Если убийца при первом же появлении выглядит мерзавцем, то какие бы ложные улики ни подбрасывал автор, ваше подозрение падет на него, и детектив закончится, не успев начаться. Иногда писатели стараются выйти из затруднительного положения, сделав всех или большинство персонажей отвратительными, чтобы было из кого выбирать. Думаю, это неправильная тактика. Сегодняшний читатель, в отличие от викторианцев, не верит в существование чисто положительных или чисто отрицательных персонажей, а как только мы перестаем верить, для автора мы потеряны. Нам все равно, что он делает со своими марионетками. В убийце, как и в прочих людях, должны сочетаться добро и зло, но писатель должен так искусно передернуть карту, что, когда преступник будет изобличен, мы будем рады, что его повесят. Этого можно добиться, сделав преступление чрезвычайно гнусным и жестоким. Возможно, у нас возникнут сомнения, что такое злодейство было совершено человеком, у которого есть хоть какие-то положительные черты, но это самая меньшая из стоящих перед автором трудностей. Никому (в детективном романе) не жалко жертву. Либо она была убита еще до начала книги, либо вскоре после этого, поскольку мы ничего о ней не знаем, ее смерть, какой бы чудовищной она ни была, оставляет нас равнодушными. Более того, если подозрение падает сразу на нескольких людей, у них должны были быть мотивы для убийства. Наверное, за жертвой водились свои собственные грехи, будь то преступное прошлое, глупость, склочность, скупость и много еще всякого, так что ее смерть нас мало волнует. По-видимому, для убийства имелись веские причины, но, если мы придем к заключению, что жертва получила по заслугам, нас не очень-то обрадует наказание преступника. Некоторые авторы решают эту дилемму, заставляя убийцу покончить с собой сразу после разоблачения. Это соответствует принципу, что за жизнь должно быть уплачено жизнью, но бережет чувства читателей, которым отвратительна перспектива виселицы. Убийца должен быть злодеем, но при этом его злодейство не должно быть очевидным или отталкивающим, его мотивы должны быть убедительны, а сам он должен быть достаточно несимпатичным, чтобы, когда его разоблачат, мы чувствовали, что он вполне заслужил свое наказание.