Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.

Соколов Борис Вадимович

Реальным прототипом Степана Трофимовича Верховенского явился виднейший русский либеральный историк, специалист по средневековой истории Западной Европы, духовный вождь русских западников Тимофей Николаевич Грановский (1813–1855). Он был другом А. И. Герцена, а в сознании Достоевского через Герцена от Грановского можно было перекинуть мост к Н. П. Огареву и МА Бакунину. Смысл фамилии "Верховенский" разъясняет следующая запись из подготовительных материалов к "Бесам": "Гр(ановски)й во весь роман постоянно пикируется с сыном верховенством…"

Источником сведений о Грановском, с которым Достоевским не был лично знаком, послужила рецензия H. H. Страхова на книгу А. В. Станкевича "Т. Н. Грановский" (1869), опубликованная в "Заре". 26 февраля (10

марта) 1869 года Достоевский писал Страхову: "Книжонка эта нужна мне, как воздух, и как можно скорее, как материал, необходимейший для моего сочинения". В наброске, которым Достоевский начал работу над романом в феврале 1870 года, уже присутствует пародия на Грановского: "Всежизненная беспредметность и нетвердость во взгляде и в чувствах"; "жаждет гонений и любит говорить о претерпенных им", "лил слезы там-то, тут-то", "плачет о всех женах — и поминутно женится". Он "просмотрел совсем русскую жизнь". В письме от 10 февраля 1873 года, посланном наследнику престола, будущему Александру III, вместе с отдельным изданием "Бесов", Достоевский так определял основную идею романа: "Это — почти исторический этюд, которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичны… Эти явления — прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности… А между тем главнейшие проповедники нашей национальной несамобытности с ужасом и первые отвернулись бы от нечаевского дела. Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева. Вот эту родственность и преемственность мысли, развившейся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведении моем".

Сделав Степана Трофимовича отцом Петруши Верховенского и воспитателем Николая Ставрогина, главных революционных "бесов", Достоевский утверждал, что либеральные деятели, ориентирующиеся на Запад и отстаивающие тезис о том, что к развитию России применимы схемы, созданные на основе изучения западноевропейской истории, являются духовными отцами Нечаева. Писатель полагал, что нечаевско-бакунинская идеология разрушения государства и отрицания христианства взросла на почве католицизма и западных социалистических идей.

Хотя Степан Трофимович у Достоевского превращается в праздного бездельника, вроде гончаровского Обломова, он остается приверженцем высших ценностей. Верховенский-старший на балу у губернатора высказывает мысль, несомненно, принадлежащую самому Достоевскому: "Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука не простоит минуты без красоты, — знаете ли вы про это, смеющиеся, — обратится в хамство, гвоздя не выдумаете!.."

В образе Верховенского-старшего Достоевский стремился показать, что гуманитарная наука, не ориентированная на веру, может быть вредна. Он записывал в 1875 году: "В наш век наука сокрушает все, во что до сих пор верили. Всякая твоя прихоть, всякий твой грех, — это следствие твоих естественных потребностей, которые еще не удовлетворены, итак, следовательно, нужно их удовлетворить. Радикальнейшее отрицание христианства и его морали. Христос не знал науки".

Хроникер "Бесов" описывает реакцию Степана Трофимовича на освобождение крестьян: "Великий день девятнадцатого февраля мы встретили восторженно, и задолго еще начали осушать в честь его тосты. Это было еще давно-давно, тогда еще не было ни Шатова, ни Виргинского, и Степан Трофимович еще жил в одном доме с Варварой Петровной.

За несколько времени до великого дня Степан Трофимович повадился было бормотать про себя известные, хотя несколько неестественные стихи, должно быть сочиненные каким-нибудь прежним либеральным помещиком:

"Идут мужики и несут топоры, Что-то страшное будет".

Кажется, что-то в этом роде, буквально не помню. Варвара Петровна раз подслушала и крикнула ему: "вздор, вздор!" и вышла во гневе. Липутин, при этом случившийся, язвительно заметил Степану Трофимовичу:

— А жаль, если господам помещикам бывшие их крепостные и в самом деле нанесут на радостях некоторую неприятность.

И он черкнул указательным пальцем вокруг своей шеи.

— Cher ami, — благодушно заметил ему Степан Трофимович, — поверьте, что это (он повторил жест вокруг шеи) нисколько не принесет пользы ни нашим помещикам, ни всем нам вообще. Мы и без голов ничего не сумеем устроить, несмотря на то, что наши головы всего более и мешают нам понимать.

Замечу, что у нас многие полагали, что в день манифеста будет нечто необычайное, в том роде, как предсказывал Липутин и все ведь так называемые знатоки народа и государства. Кажется, и Степан Трофимович разделял эти мысли, и до того даже, что почти накануне великого дня стал вдруг проситься у Варвары Петровны за границу; одним словом, стал беспокоиться".

Цитируемые Достоевским строчки восходят к анонимному стихотворению "Фантазия", опубликованному в "Полярной звезде" за 1861 год. Соответствующие строки звучат так:

И все чудится, будто встают мужики, И острят топоры, и сбирают полки, И огромною ратью идут без бояр На Москву да на Питер… И катится одна за другой голова — Что-то грозное будет…

Заканчивается стихотворение словами:

А вокруг собралися попы да полки, И акафисты правят, и точат штыки — Что-то страшное будет…

Данный эпизод представляет собой выпад не против Грановского, умершего за шесть лет до крестьянской реформы, а против И. С. Тургенева, который вообще-то был прототипом не Верховенского-старшего, а Кармазинова. В записной тетради Достоевского 1875–1876 годов сразу за строками "Идут мужики…" следует фраза, обращенная непосредственно к Тургеневу: "Вы выпродали имение и выбрались за границу, тотчас же как вообразили, что что-то страшное будет".

Некоторые высказывания Тургенева в "Литературных и житейских воспоминаниях" были обыграны Достоевским в записях к "Бесам" и в самом романе. Так, в очерке "По поводу "Отцов и детей" Тургенев писал:

"…Вероятно, многие из моих читателей удивятся, если я скажу им, что за исключением воззрений Базарова на художества, — я разделяю почти все его убеждения". И процитировал слова "одной остроумной дамы", назвавшей его "нигилистом". Иван Сергеевич заметил по этому поводу: "Не берусь возражать; быть может, эта дама и правду сказала".

В заметках к "Бесам" за 1870 год читаем: "Гр(ановский) соглашается наконец быть нигилистом и говорит: "Я нигилист"… Слухи о том, что Тургенев нигилист, и Княгиня еще больше закружилась". "Великий писатель был у губернатора, но не поехал к Княгине сперва, чем довел ее до лихорадки… Наконец приехал на вечер к Княгине. Просит прощения у Ст(удента) и заявляет ему, что он всегда был нигилистом". "Великий поэт: "Я нигилист".

В февральских записях к "Бесам" было сказано еще резче: "Ш(атов) говорит о помещиках и семинаристах и о том, что Белинский, Грановский — просто ненавидели Россию. (NB. Подробнее и четче об ненависти к России.)