Расшифровано временем(Повести и рассказы)
Шрифт:
— Ты что, с ума спятила?! Это ж в противоположном направлении! Это ж возвращаться надо!
— Значит, надо!
— Времени у нас нет! Тогда мы только утром сможем уехать в райцентр!.. Ведь беды они наделают, если не сообщить о них вовремя!.. Понимаешь, чем может обернуться твоя затея?! — разволновался Анциферов. — И ради чего?
— Я знаю, ради чего, — твердо стояла на своем Нина.
— Предупредят твоего Ивана. Доценко знает, как это сделать. Я ей сказал. Пошлет людей к лесной дороге. Ну?!
— А если не удастся, и он, не зная, заявится в село? Что тогда?
Говорю тебе распорядился я, чтоб ждали их на
— Тогда в автобат едем, — решила Нина.
— А если фрицы дорогу перехватили? — спросил Анциферов. — Ведь они к линии фронта рвутся, к своим пробиваются. — И, видя, что Нина засомневалась, решительно произнес: — Поехали, поехали, зря время теряем.
— Смотрите… — Нина захлопнула дверцу.
— Ну ты и стервоза, — вздохнул Анциферов. — С тобой нахлебаешься.
— Нахлебаетесь. — Нина выжала сцепление. — Если обманули и с Иваном что-нибудь случится, я вас под землей найду.
— И что будет? — усмехнулся Анциферов, довольный, что машина уже выбралась с проселка и свернула в сторону райцентра. — Что же будет? — повторил он.
— Пристрелю, — просто сказала Нина.
— Эх ты, я ведь пуганый.
— А я не пугаю. Хочу, чтоб знали, что вас ждет.
— Под трибунал пойдешь.
— Пойду. Зато вы уж никуда не пойдете.
— Веселая у нас дорога, — покачал он головой. — Я ведь тебе в отцы гожусь, а ты меня пристрелить грозишься.
— Нет, в отцы вы мне не годитесь, — отрезала Нина.
— Это как же?
— Не годитесь… Порода не та… — Она прибавила газу, ярче кинулся на дорогу свет фар.
Забыв о тарахтевшем ведре, Анциферов откинулся, прикрыл глаза, не желая больше думать ни о чем…
Бок у Гурилева онемел — то ли от стужи, то ли от неподвижного сидения под скатом крыши. Что-то распиравшее карман пальто давило в бедро. Он пошарил в том месте, нащупал твердый кругляк, вспомнил: запасной диск к автомату… Нелепость… Получилось, что Анциферов, оставляя ему автомат, как бы безоговорочно определял в сторожа здесь… Глупо все вышло… А если он не выдержит холода и захочет уйти отсюда?.. Он не обязан… Он штатский… Что может помешать ему уйти?..
Автомат лежал под стеной. Немой блеск металла пугал Гурилева. Никогда он не держал оружия в руках и обращаться не умел, хотя давно разменял пятый десяток… Осторожно придвинув к себе автомат, Гурилев ощутил непонятные ему холодные изгибы стали, вспомнил слова Анциферова: «Вот это — затвор, оттяните к себе и жмите на крючок. Пойдет, как по маслу..» Он мягко отложил автомат к стене, сдвинул в сторону запасной диск, топыривший карман, уселся поудобней и, вздохнув, опять подумал: «Чему быть — того не миновать».
В памяти, как в агонии, еще трепетали слабевшие видения прошлого. О чем просил брат на прощание?.. Адрес Олега… Нет уже адреса!.. Нет Олега!.. Нигде. И не будет никогда!.. Прости, сын, что я скрыл от мамы и Сережки…
Он полез за пазуху, достал спрятанную меж страничек паспорта бумажку. Ее дал ему приятель их, Тимофей Алексеевич Крылов, работавший в военкомате. С тех пор Гурилев не расставался с нею — желтоватой, грубой, с шелухой завальцованной древесины, с отчетливо выбитыми пишущей машинкой жуткими словами: «Управление по персональному учету потерь сержантского и рядового состава Действующей Армии. Военному комиссару Джанталыкского района… области… Известие гр. Гурилеву А. Б.
Похоронен… Кем?.. Как?.. Похоронен… Не стало… В сущности, какая разница, известно мне или нет, где он находился в то мгновение, когда его не стало?.. Оказывается, это валено мне — и когда его не стало, и где зарыли… Уму необходимо это утешение… Разве не жажду знать, как он погиб? Мучаюсь ведь, что не знаю. Хотя у слов «погиб» и «похоронен» смысл всегда один: человека нет…
Когда пришла похоронка на Олега, Гурилев подумал, что боль и скорбь теперь навечно будут с ним. Это странным образом даже успокаивало. Хоть что-то получил взамен, хоть неравноценную долю чего-то, чем смерть охотно делится, когда забирает детей, оставляя родителям еще долгую жизнь. Лишь времени он боялся. Знал, что имеет оно столько лукавых возможностей пробуждать в человеке его защитную способность утешаться. Он заранее страшился этого утешения, стыдился, что такое может и с ним произойти. Не раз за минувшие месяцы подозрительно вслушивался в себя, сокрушенно отмечал, что острота первого удара медленно и незаметно угасает, вязнет в сутолоке нелегкого быта и служебных хлопот трудного и горестного времени. Горестного для всех. Вот, пожалуй, в чем дело…
Над ухом Гурилева в щели заунывно пел сквознячок. Слюдяно мерцал в свете луны снег. Спала земля, скованная ночной стужей. И где-то далеко, в глубине ее темного и холодного чрева, спал его сын Олег, которого не пробудить ни криком, ни тихой мольбой…
В эти минуты одиночества и неизвестности он вспомнил — и не случайно — людей близких, дорогих, памятных тем, что своей праведностью или ошибками помогли ему понять жизнь… Жена… Сыновья… Вардгес… Брат… Да, и брат…
Было это уже потом, в эвакуации, в Джанталыке. Жена работала счетоводом в госпитале. Однажды после обхода в финчасть вошла медсестра Гуля Давлетова и, склонившись, тихо сказала на ухо Гурилевой:
— Вера Васильевна, ночью привезли новеньких… Среди них один… Фамилия, как ваша…
Лицо Гурилевой ожгло изнутри, горячая боль ударила в виски, руки и ноги онемели, попыталась встать — не могла. Поняла, что обморочно бледнеет, заметила, что все уставились на нее. Деревянными губами произнесла, думая об Олеге:
— Молодой?
— Нет, совсем старый, — сказала Гуля — Но фамилия ваша. В четвертой палате…
Поняв, что испуг был напрасен, что раненый — однофамилец, слабыми пальцами пошевелила бумаги на столе и вышла вслед за Гулей.
Четвертая палата для особо тяжелых. Войдя, Гуля показала на кровать у печки…
Медленно приближаясь к раненому, Вера Васильевна издали всматривалась в него. Он лежал, почти плоский, укрытый до подбородка синим одеялом с пристегнутой к изнанке простыней. И белый ее край касался лица, оттеняя серовато-сизый подбородок, наскоро выбритый неловким госпитальным парикмахером. Голова, тоже кое-как обритая, тяжело лежала в мягком лоне жиденькой подушки. Лицо, с закрытыми глазами, остро худое, изможденное, было незнакомо. Она смотрела в эту неподвижную маску то ли глубоко спящего, то ли умиравшего, на синие, покойницки выпуклые веки, плотно закрывшие глаза, и пыталась хоть что-то, что было в ее памяти, соотнести с чертами этого человека. Но ничего не вспоминалось. Тихонько она вышла из палаты.