Рассказ человека, оказавшегося за бортом корабля
Шрифт:
Пожалуй, я действительно умер бы этой ночью от усталости и отчаяния. Сразу, едва стемнело, поднялся сильный ветер. Плот швыряло из стороны в сторону, а я лежал без сил в воде, высунув наружу лишь ноги и голову и даже не подумав привязаться веревками.
Но после полуночи погода переменилась: выглянула луна. Это была первая лунная ночь после катастрофы. В серебристом свете морские просторы казались призрачными. Той ночью Хайме Манхаррес не пришел. Я, одинокий, ни на что уже не надеявшийся человек, был брошен на произвол судьбы.
Однако всякий раз, когда я падал духом, что-нибудь вновь вселяло в меня надежду.
Я был покойником
Как рассвело на шестой день, я не помню. Смутно припоминаю лишь то, что все утро я лежал в прострации на дне плота, находясь между жизнью и смертью. В те минуты я думал о своих родных, и, как мне потом рассказали, представлял все совершенно правильно, именно так и обстояли дела в дни моего отсутствия. Меня не удивило известие о том, что мне отдали последние почести. В то шестое утро одиночества в море я думал, что меня наверняка сейчас хоронят. Родным, конечно, сообщили о моем исчезновении. А раз самолеты не вернулись, значит, поиски прекращены и я объявлен погибшим.
И в известной мере это было правдой. Все пять дней я беспрерывно боролся за жизнь. Я всегда находил какую-то возможность выстоять, цепляясь буквально за соломинку и вновь обретая надежду. Но на шестой день мои надежды иссякли. Я был покойником на плоту.
На закате, подумав, что скоро пять часов и, стало быть, вновь пожалуют акулы, я сделал над собой сверхъестественное усилие, чтобы сесть и привязаться к борту. Два года назад я видел на пляже в Картахене останки человека, растерзанного акулой. Я не хотел умереть подобной смертью. Не хотел, чтобы меня растерзала на куски стая ненасытных рыб.
Дело близилось к пяти. Как всегда пунктуальные, акулы были тут как тут, рыскали вокруг плота. Я с трудом сел и стал развязывать концы веревочной сети. Вечер был свеж. Море спокойно. Я слегка приободрился и внезапно увидел семь вчерашних чаек, а увидев их, снова захотел жить.
В тот момент я съел бы что угодно. Меня мучил голод. Но еще мучительней была боль в пересохшем горле и сведенных челюстях, которые уже отвыкли двигаться. Мне нужно было что-нибудь пожевать. Я попытался отодрать полоску резины от ботинок, но отрезать ее было нечем. Вот тогда я и вспомнил о рекламных открытках.
Они лежали в кармане брюк и от сырости почти совсем расползлись. Я разорвал их на кусочки, положил в рот и начал жевать. И – о чудо! Горло немножко отпустило, а рот наполнился слюной. Я медленно продолжал двигать челюстями, словно во рту была жевательная резинка. Вначале челюсти ныли. Но постепенно, жуя открытку, которую я бог знает почему хранил в кармане с того дня, как мы пошли за покупками с Мэри Эдресс, я приободрился и повеселел. Я собирался жевать открытки постоянно, чтобы разработать челюсти. Но выплевывать их в море показалось мне кощунством. Я ощутил, как крошечный
Какие на вкус ботинки?
После истории с карточками, которые принесли мне такое облегчение, воображение мое разыгралось, и я стал думать: что бы еще съесть? Если бы у меня была бритва, я бы искромсал башмаки и съел бы каучуковые подошвы. Ничего более аппетитного в моем распоряжении не было. Я попытался отодрать подошву, используя вместо бритвы ключи. Но тщетно. Оторвать резину, прочно приплавленную к ткани, оказалось невозможно.
В отчаянии я впился зубами в ремень и кусал его до тех пор, пока не заболели зубы. Но вырвать не смог ни кусочка. Должно быть, я походил на дикого зверя, когда пытался грызть кусок ботинка, ремня или рубашки. А на закате я снял промокшую одежду и остался в одних трусах. Не знаю, карточки подействовали или еще что-нибудь, но меня почти тут же сморил сон. В эту седьмую ночь, то ли уже привыкнув к неудобному плоту, то ли совершенно выбившись из сил после семи бессонных ночей, я спал как сурок. Порою меня будили волны, я пугался и подпрыгивал, чувствуя, что вот-вот шлепнусь в воду. Но тут же снова засыпал.
Наконец настал седьмой день моего пребывания в море. Почему-то я был уверен, что он не окажется последним. Море было спокойным и туманным, и когда, часов около восьми, взошло солнце, я хорошо выспался и чувствовал себя бодрым и отдохнувшим. Над плотом по низкому свинцовому небу в который раз пролетели семь чаек.
Два дня назад я им бурно радовался. Но теперь, видя их на третий день подряд, перетрухнул. «Это заблудившиеся чайки, – подумал я. – Каждый моряк знает, что иногда стая чаек теряется в море и некоторое время летит наобум, пока не наткнется на корабль, который укажет им дорогу в порт». Наверное, я три дня подряд видел одних и тех же заблудившихся в море чаек. А это означало, что мой плот относило все дальше и дальше от суши.
Глава 8
Я воюю с акулами из-за рыбы
Мысль о том, что я не приближаюсь к берегу, а удаляюсь в открытое море, сломила мою волю к борьбе. Но когда человек оказывается на краю гибели, у него срабатывает инстинкт самосохранения. Рядом обстоятельств тот день, седьмой день моих скитаний, отличался от предыдущих: море было спокойным и темным, солнце не палило, а грело и ласкало, постоянно дувший ветерок мягко толкал плот и слегка утихомиривал боль от ожогов.
Рыбы тоже вели себя иначе. Они спозаранку плыли за плотом, причем держались почти на поверхности воды. Я их прекрасно видел. Они были голубые, коричневые, красные. Всевозможных расцветок, форм и размеров. Мой плот, казалось, попал в аквариум.
Не знаю, может быть, после семидневной голодовки, дрейфуя в море, человек привыкает к такой жизни. Думаю – да. Отчаяние, в котором я пребывал предыдущие дни, сменилось тупой, бессмысленной покорностью. Я был убежден, что все переменилось, что море и небо перестали быть моими врагами и что плывущие за плотом рыбы – мои друзья. Мои старые знакомые, которых я знаю целых семь дней.
В то утро я не надеялся куда-нибудь приплыть. Я был уверен, что плот занесло в такие места, где не плавают корабли и где теряются даже чайки.