Рассказ доктора
Шрифт:
И давай нам рассказывать про травки и корешки. И с уверенностью.
— Мне отец, покойник, говорил, как-что. Могу и раны лечить, и кровь могу остановить, и глисту выгоняю, и кости могу вправить…
…И так любовно рассказывал, прямо как артист своего дела. И надо сказать правду, кое-что смыслю. Нет, серьёзно, с таким жаром говорил… Кто знает, что бы из него вышло, если бы он был врачём. Спросили мы его про чахотку, про водянку, — он достаточно верно определил признаки, у него была редкая наблюдательность. Интересный старик был. И не было у него, знаете, этого презрительного отношения к докторам,
— Сам Господь, говорит, озаботился и травки дал нам. Мы только травками…
…И давай показывать.
— Вот это, говорит, иссоп… Кроплю лихорадку. Как в Писании указано: “окропивши мя иссопом“… Вот это чистотел. Бородавки сводит. Уж на что куриная слепота, — и от этой пользы: нарыв рвёт.
…Калачики там — от глотки, зверобой — от живота. И про какую-то задушевную травку, которая всякую болезнь потом гонит. И даже чахотку медуницей лечит. Будто-бы троих вылечил, прямо как кабаны стали. И даже в крапиве какую-то пользу отыскал.
Хороший был старик и, знаете, когда рассказывал о своём деле, чувствовалось, что сознаёт он великую обязанность, кем-то возложенную на него. Отец передал ему, он передаст другому. И когда говорил это, обнял Никешу и прижал. И таким сиротливым показался он мне тогда со своими травами и этими глазастыми жучатами, что от печки смотрели на нас. И не только они, все эти поля, огромные поля с сёлами и деревнями. И вспомнил я толпы больных, приходивших ко мне. Не везде были деды Антоны, и не всё могли они сделать. Но они всё же делали, что могли и как умели.
…Слушали мы деда, а в окна глядел вечер. Тихий и грустный. И ночь уже выступала из лесов и тянула над полями свои невидимые крылья.
— Господь милостив — говорил дед Антон, — вот и урожай дал, и травки растит…
…И на каждом слове у деда был Господь. И Никешка так смотрел на него и его травы, что, казалось, думал, что и в избушке деда сам Господь. Да, в глазах старика было так много тихого света и доброты, что, казалось в нём пребывал Господь.
…Скоро ребят кликнули ужинать. К ночи поля дышали сильней, и пряный запах тянули оттуда волной по вечернему ветерку.
— Дух-то какой валит! — сказал дед Антон, потянув носом. — Ма-ли-на… Вот заходи, господа, на Успеньев день, новым хлебцем, горяченьким угощу. Духовитый у нас хлеб, земля, что-ли у нас особенная, а только хлеб у нас, как пряник. Мёдом отдаёт. И мёду у нас ноне много…
…И тут мы узнали, что и пряники у них пекут. Вот эти пряники, медовые… — показал доктор на коробок.
— Приходи, господа. Такие скирды наложим, — си-ла!
…Хотелось спать. Сеновала у старика не было, так как скотины он не держал. Но он принёс нам по охапке сена и постлал на лавках, под окнами. Легли мы. Чёрные, закоптелые иконы смотрели из угла полки, где лежала также толстая подкопчённая книга в кожаном переплёте с медными застёжками. С деревни доносились песни молодёжи, которую ещё не свалила с ног летняя работа. И пронизанная этими звуками чёрная ночь, глубокая бархатная ночь, глядела в окна вся в таких звёздах. Лежал я на спине и смотрел на качавшиеся над моей головой, засушенные жёлтые цветы. И уснул в пряном и душном аромате трав… И видел я сон… Странное дело, господа… сколько лет прошло, а я так ясно помню его, точно видел вчера… Странный, знаменитый сон…
…Я видел поля… те буйные поля, по которым только что проходили. Так ясно видел, все колоски видел, слышал их шорох… Смотрю на колоски и слышу: “Баринок, баринок!“
И вижу я, что во ржи, далеко от меня, стоит дед Антон, в розовой рубахе, и манит рукой. И лицо его было скорбно, скорбно и голос был полон тревоги, и так было тревожно его лицо, что я подбежал к нему, путаясь ногами и ружьём в высокой цепляющейся ржи. Мне было душно, я терял силы, кружилась голова; но я бежал, слыша всё тот же тревожный призыв: “Баринокъ, баринок!“. Мои ноги запутались во ржи и я упал и проснулся.
Я был весь мокрый от поту, так душно было в избе. Я смотрел в полутьму, не понимая, где я. Кто-то храпел рядом, должно быть товарищ. Да где же я? И вдруг я увидел его, деда Антона. Он сидел у стола и из под круглых очков пристально смотрел на меня тревожным взглядом. Чёрная книга, что была на полке, теперь лежала рядом с ним. Маленькая лампочка была накрыта пакетиком, чтобы на меня не падал свет. Я всё вспомнил. Но почему он так смотрит?
— Сон, что-ли какой увидал, баринок? — спросил он меня. — Кричали вы во сне… Уж простите, окликнул вас…
…Вот почему смотрел он на меня. И голос: баринок, баринок! — был, конечно, его голосом. И всё-же тот сон оставил во мне, какое-то смутное, тревожное чувство.
Странного, конечно, ничего не было. Всё, что было пережито за день, всё это перепуталось в мозгу и оплелось в картину сна. И даже моё падение во ржи: я зацепился на охоте ружьём за куст и упал на самом деле и испугался, что ружьё выстрелит. И оклик — баринок, баринок! — всё это было на самом деле. Вот только почему я видел во сне такое скорбное и прибывающее лицо деда Антона? Это было странно. Запомните это…
…Когда я проснулся, звёзды уже бледнели… Должно быть шёл уже четвёртый час.
Белели окна. Тишь рассвета уже бродила внизу, а в избе проступали следы зари. Сеялось оттуда что-то неуловимое, живое… Страшно хотелось спать и опять задремал под хриплый шепот деда, читавшего толстую книгу.
Когда я снова проснулся, было уже светло. В тишине утра слышалось быстрое лопотание молодых чижиков. Надо мной, возле лавки, стоял дед Антон и глядел на зорю.
— Проснулся, баринок? — сказал он. А я из писания почитал и досидел до свету. Вон, бабы уже жать пошли по холодку…
…Точно и не было ночи. В гомоне яркого утра выходили мы из деревни, чтобы взять зорю, хоть и позднюю. Дед Антон сам провожал нас за околицу. И опять глядели на нас поля в море яркого солнца, и опять медовые струйки… Шли хлебами по вертлявой дороге, а дед в розовой рубахе стоял во ржи по пояс и, приложив к глазам руку, кричал вослед:
— А на Успеньев-то день захаживайте! Таким пряником угощу — у!…
…Шли мы, закинув за плечи ружья, сбивая осевшую, сыроватую за ночь пыль. Собаки торопкой рысцой трусили впереди, слизывая капли росы с подорожников. Помню, обернулся назад я. Дед всё-ещё стоял и глядел. Розовую рубаху видел я… Как во сне было… Стоял среди золотых волн…