Г-н А.Б. состоит в Лондоне корреспондентом небольшой провинциальной русской газеты. Он говорит недурно по-английски, и его недавно пригласили прочесть лекцию о России в большом торговом городе. Слово принадлежит г-ну А.Б.
Я согласился. Доход — в пользу раненых солдат из того города; отчего же не согласиться? И англичане теперь так рады всякому слову о России. Я, правда, не оратор и Россию-то знаю только поверхностную, городскую; но, во всяком случае, так как я читаю русские газеты, а англичане их не читают, то можно составить приличную лекцию, особенно если ее заранее написать и дать знакомой корректорше на просмотр. Я согласился. Представлял я себе при этом, что лекция будет как лекция: часть публики придет послушать, а часть публики останется дома или разбредется по кинематографам, председательствовать будет скромный председатель благотворительного общества, в пользу которого я читаю, две-три
газеты пришлют репортеров и напечатают отчет в три строчки, слушатели похлопают, а я — прямо на поезд и утром буду в Лондоне. Я согласился. Вдруг за неделю до лекции я получил от секретаря благотворительного общества большое письмо на машинке. Там подробно излагалось, когда я должен приехать и когда уехать и как я там проведу время. Оказалось так: в час дня — завтрак в торговой палате под председательством ее выборного главы лорда М. От 3-х до 6-ти — осмотр заводов муниципальных и других и поездка в военный госпиталь. В 7 часов — обед у городского головы, в 8 часов — лекция. Меня оторопь взяла. Причем тут палата, лорд, заводы и городской голова? Я написал секретарю, что все это очень лестно и мило, но ведь я — маленькое частное лицо, смиренный газетчик, никого и ничего не представляю и никаких прав на чествование не имею. Прежде, однако, чем это письмо дошло до него, я получил от него второе. Он просил прислать мой портрет для газет — если можно, в национальном русском костюме. Кроме того, он просил меня прислать программу лекции для напечатания в газетах, а чтобы избавить меня от лишнего труда, он прилагал тут же примерную программу, добавляя, что если не будет с моей стороны возражений, он сдаст ее редакциям. Я успел только заметить: «Часть вторая: Дух русского народа (вера, престол, отечество). Древняя и новая слава казаков. Великие полководцы от Суворова до Николая Николаевича». Очнувшись от обморока, я помчался на телеграф и послать депешу в три страницы. И вот я приехал. Встретил меня секретарь, человек очень милый. Сожалел о недоразумении, сказал, что совсем вычеркнуть программу было неудобно, но, считаясь с моим желанием, он ее напечатал в сокращенном виде. Я уж порешил лучше не смотреть, что там сказано, — зачем себя даром расстраивать, раз это непоправимо. Мне только попалась на глаза одна строчка: «Мистицизм русской народной души». С ужасом вспомнил, что ни разу в жизни еще не прочел ни одной строчки по богоискательству. «Откуда вы все это взяли?» — спросил я у секретаря слабым голосом человека, который добит, которому все на свете все равно. Он посмотрел на меня удивленно, выражая всем лицом своим убеждение, что о России именно так полагается читать, а не иначе, но опять любезно говорил, что сожалеет о недоразумении. Однако пора было бриться и надевать визитку, и мы поехали в торговую палату. Вообразите завтрак в парадной зале огромного дворца на восемьдесят персон. Все персоны — местные купцы. Мне потом объяснили, что они вместе представляли капитал в сто миллионов фунтов, или больше. Самому младшему было лет под пятьдесят. Когда мне их представляли (так точно: не меня им, а их мне), я расслышал несколько имен фабрикантов, которые даже в России известны каждому покупателю, бывающему в хороших магазинах. Представлял сам лорд М., старичок с огромной репутацией финансиста и миллионер. В интересах справедливости должен отметить, однако, что было два исключения: епископу и городскому голове он представил меня, а не их обоих мне. Ибо да-с, там был и голова, и епископ. Вы вникните! Я получаю по военному времени три рубля за телеграмму с правом посылать не больше трех телеграмм в день, и в типографии нашей газеты еще даже нет линотипов! За завтраком я сидел по правую руку лорда-председателя, городского голову посадили слева от председателя, а епископа — рядом со мной справа. У епископа было милое-милое лицо, но я никогда в жизни не разговаривал с епископами и даже не знаю, как сказать по-английски «ваше преосвященство». Лорд М., по-моему, раза два покосился посмотреть, как я держу нож и вилку. Но я эти правила уже заучил. Нож и вилку надо держать легко, тремя пальцами, как можно ближе друг к дружке, а локти должны быть тесно прижаты к талии; если нужно положить вилку и ножик, хотя бы на минуту, надо класть целиком на тарелку, а не так, чтобы зубья были на тарелке, а черенок на скатерти; вилка должна быть все время тылом вверх, и, воткнув ее в кусочек мяса, надо прилепить к нему ножом капельку пюре, капельку горошку, капельку всего прочего, что есть на тарелке, изваять небольшую, но плотную, аккуратную, артистическую бульбу, содержащую в себе микрокосм питательных веществ, и отправить ее в рот. Лорд, очевидно, удовлетворился и тихо сказал мне: — Первый тост будет за короля, тогда все встанут, и вы тоже встанете. Второй тост будет за нашего гостя, т. е. за вас,
и все встанут, а вы не вставайте. И вот он встал, сделалось тихо; он поднял бокал и кратко заявил: «Джентльмены, король!» Ах, хотел бы я быть королем в Англии. Есть два рода величия: праздничное и будничное. Первое не любит показываться в люди, кроме как по исключительным случаям, в торжественной обстановке, издали; слишком частое соприкосновение с толпой опасно для его престижа; попросту говоря, оно боится надоесть публике. Но есть великие вещи, которые будничны и вместе с тем никогда не могут надоесть, как хлеб, вода и воздух. Это-то и есть, я думаю, настоящее величие. Король в Англии — страшно будничное учреждение. Не только пьют его здоровье на всех обедах, где пьют вообще чье-либо здоровье: на каждом конверте из участка или почтового отделения напечатано: «Служба его величества», и в каждом кинематографе каждый вечер в 11 часов на экране появляется его портрет, как сигнал, что теперь конец и публику просят идти восвояси. Но надо слышать, как восемьдесят персон, восемьдесят пожилых фабрикантов и купцов кричат: «Хип, хип, хуррэй!» негромко, истово, основательно, с глубоким убеждением, с тем спокойным, тоже будничным энтузиазмом, которому нет износа. После короля пришла моя очередь. Лорд мой опять поднялся, вытащил из кармана бумажку и стал читать мне речь. Да, читать; должен даже признаться, что бумажка содержала четыре страницы на ремингтоне. Сначала он описал размеры России, ее население, назвал главные города, остановился на важнейших предметах ввоза и вывоза, указал на горячее желание Англии завязать тесные торговые отношения с доблестным и могучим союзником, упомянул с удовлетворением об интересе к изучению русского языка, проявившемся за последнее время всюду в Англии и, в частности, также в этом городе, но при этом, к его глубокому сожалению, он не мог скрыть от почтенного гостя той прискорбной истины, что главное препятствие к развитию торгового сближения заключается в высоте русских таможенных ставок, которые они вынуждены назвать почти запретительными, а потому он выразил надежду, что после войны русские тарифы будут пересмотрены в интересах обеих держав. На основании всех вышеизложенных соображений он предложил поднять бокалы за уважаемого гостя. И все восемьдесят персон встали, подняли бокалы, спели хоровую песню и закричали: «Хуррэй, хуррэй, хип, хип, хуррэй!» (хуррэй — значит «ура»), — куда громче, чем для короля, так громко, что мне почудился звон ста миллионов червонцев, и все это в мою честь. Я понимаю: у вас на языке вертится слово: Хлестаков. Конечно, и я в это время думал о Хлестакове. Мои глаза открылись, и впервые в жизни понял я душу Хлестакова. Хлестаков — ничуть не обманщик и ничуть не пустейший человек. Он — просто жертва обстоятельств. Если вас почему-либо приняли за господина Финансова, то уж приходится держать себя соответственно, хочешь — не хочешь. Нельзя разочаровывать восемьдесят персон, делать их смешными в их собственных глазах. Я почувствовал ясно, что если ко мне сейчас подойдет любой из этих седоволосых миллионеров и спросит позволения назвать своего сына Рюриковичем, я невольно отвечу: пусть называется… Словом, я встал и произнес речь высокого государственного значения. Я удостоверил, что Россия будет чрезвычайно рада торговому сближению и охотно пойдет навстречу всем, чем только можно. Понизить пошлины я, однако, отказался ввиду огромной задолженности и особенно ввиду отпадения спиртного дохода. Я указал им, что запрещение продажи питей есть лучшее средство повысить платежеспособность населения, а тогда это население способно оплатить какие угодно пошлины плюс солидный барыш. Я напомнил им, что немцы ведь не испугались тех самых ставок, которые благородный лорд назвал запретительными. При этом случае я вообще пожурил их отечески за косность и негибкость их торговой традиции. В заключение прибавил, что, однако, экономическое развитие России будет в значительной мере зависеть от того, кто будет хозяином Дарданелл, и закончил тостом за вечное согласие. Все персоны захлопали, и лорд, епископ и городской голова пожали мне руку. Я уже не хочу описывать, как мне показывали заводы и больницу. Я уже не хочу описывать обед у городского головы, где меня посадили на главном месте и где соседка обстоятельно расспрашивала меня о характере и здоровье высочайших из лиц, которых я в жизни не видал и даже не точно помню, как их зовут. Не хочу описывать и лекцию. Достаточно будет одной детали. Мы вошли в залу не просто, а гуськом в виде процессии из 12 человек. Впереди шел епископ (он председательствовал на лекции), за ним — я, за мной — голова с цепью на шее, за головой — лорд, за лордом — еще персоны. Как только мы показались, оркестр заиграл «Боже, царя храни», и под эту музыку и гром оваций мы гуськом поднялись на платформу…
