Рассказ о говорящей собаке
Шрифт:
— А вас не будут слушать, — резко сказал Суббота.
— Правда, Петр Ефимович, правда, у нас такие змеи в классе.
Отец Булочной открыл книжный шкаф. Вручая мне огромный том «Курса острых инфекционных болезней» Г. А. Ивашенцова, он сказал:
— Миша, я с удовольствием даю тебе книгу, но с одним легким для тебя условием: если ты встретишь затруднение, знаешь, тут много латинских слов, если ты почему-либо не поймешь латынь или медицинский термин, ты подымешься ко мне, чтобы спросить. Хорошо?
— Он все поймет! — вскричали
Впервые Петр Ефимович пожал мне руку.
Ну действительно, что могло быть непонятного в книге, которую мы не собирались читать?..
Тиф начинался сильным ознобом, головной болью, рвотой, болями в боку. Малярия начиналась тоже с озноба. Корь высыпала пятнами на лице. Сибирская язва Булочной не подходила, потому что ею болеет в основном крупный рогатый скот.
Мы уступили настояниям Января и выбрали вполне детскую болезнь. Вот что мы советовали:
«Булочная, набей высокую температуру на градуснике. Все время жалуйся на голову, у тебя болит живот и горло. Тебе должно быть трудно глотать. Запомни: у тебя начинается дифтерия».
Дифтерия ему понравилась, он показал большой палец, присыпал его сверху солью. Мы распрощались, и Булочная захромал от окна в глубь коридора.
В тот день, которым закончится это повествование о скарлатине и других детских болезнях, над Пулковским меридианом небо было голубым и чистым. Я сбежал с двух уроков ради прогулки на седьмое небо. Ради этой прогулки я не задумываясь пожертвовал шипящими гласными и континентальным климатом казахских степей.
На Пулковском слышно было, как хлопают где-то двери приемного покоя и скрипит под ногами родителей снежный покров земли. Беспощадное солнце, ударившись о снег, застревало осколками в моих глазах, и я, прищурясь, смотрел в сторону, откуда должны были появиться родители Белоножки с узлом в руках. Накануне я узнал в Справочной, что врачи все же решили отпустить Белоногову Соню.
Я сидел на цоколе здания, положив под себя портфель замком вниз, и ждал.
Булочную к окну не подзывали, большеротый стриженый мальчик объяснил мне знаками, что Булочная лежит.
Так вот я сидел и ждал.
Около двенадцати во дворе послышалось знакомое тарахтение мотора ДКВ, и в подтверждение моей догадки, что это машина марки ДКВ, из-за сугроба выскочило такси и затихло возле дверей «Первой инфекции».
Из ДКВ вылезла высокая красивая женщина в каракулевой шубе, скользнула по мне безразличным взглядом и наклонилась к шоферу:
— Я забираю из больницы девочку. Это продлится не очень долго. Вам нужно оставить залог?
Таксист усмехнулся, оглядел дорогую шубу и отказался от залога.
— Но вы все же не уезжайте, — настаивала женщина.
— Куда я денусь?
Белоножкина мать не узнала меня. Я не собирался узнавать ее. Когда Анна Федоровна вытащила из машины узлы с одеждой и пошла к дверям, я не пошевелился, чтобы открыть ей дверь.
Я обошел машину кругом,
— Ты мне машину разобьешь, — погрозил незлобно шофер.
Мне нравились эти юркие, напоминавшие черных жуков автомобили, сконструированные немцами, видимо, к концу войны и, видимо, на голодный желудок. Тонкая жесть и два громких цилиндра говорили о бензиновой нужде, о супе из куриных перьев и близком крахе. ДКВ достались нам в уплату за руины Невского и за трупы на льду Фонтанки в блокадную зиму. Они прибывали из Германии вместе с комбинированными полуботинками, клетчатыми пиджаками и фетровыми шляпами. Война была вчера, со стен еще не стерлись надписи: «Эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле».
Появившаяся в дверях Белоножка сразу заметила меня.
— Мама, Андраша здесь!
— Приветик, Белоножка! — сказал я, а матери почтительно: — Здравствуйте, Анна Федоровна.
— Очень мило, Миша, — сказала мать, узнав меня. — Как поживаешь?
— Хорошо, — ответил я, потому что день был солнечный, небо высокое, а кое-кого выписали из больницы.
— А как ты приехал? — спросила Белоножка.
Я хлопнул портфелем по своим ногам:
— На одиннадцатом номере.
— Знаешь, знаешь, так жалко Булочную!.. — сказала Белоножка трагическим голосом, сдвинув брови. — Его хотели выписать, и вдруг поднялась температура…
— Интересно, сколько?
— Сорок у Булочной. Его держат в кровати, врачи не знают, что у него. Так его жалко!
— У Булочной дифтерит, — сказал я.
— Да? Откуда ты знаешь? — прищурила она свои глаза, став прежней надменной Белоножкой.
— Я все знаю.
— Все-все? — иронически спросила она.
— Все и даже чуточку больше, — ответил я.
Я смотрел на кончик ее порозовевшего носа и думал о том, что он наверняка касался носа Булочной.
— Соня, тебе нельзя долго быть на свежем воздухе, — сказала мать, уже сидевшая в такси.
— Садись, а то опять заболеешь, — сказал я, подтолкнув ее к такси.
— Соня! — строго произнесла Анна Федоровна.
Белоножка устроилась на переднем сиденье, подобрав полы ярко-красного пальто с серым каракулевым воротником.
Я покрепче захлопнул широкую единственную дверцу ДКВ. ДКВ завелся, прочистил хлопками трубу и, пуская дым, скрылся за сугробом. Где-то возле ворот еще пошумел, потом все стихло на больничном дворе.
Прошло много лет, прежде чем я заметил, что меня не пригласили сесть в машину.
Я подумал об этом сейчас, припоминая заснеженный, скрипевший под нашими ногами Пулковский меридиан и пронзительно чистое небо над ним. Над моей головой.
— Отметь здесь же где-нибудь, что я через три дня выписался из больницы, — просит взрослый Булочников, читая написанное через мое плечо. — И вообще я выгляжу на страницах твоих мемуаров самым настоящим ловеласом, — добавляет он недовольно.