Рассказы 60-х – 70-х годов, не вошедшие в сборники
Шрифт:
— Значит, это вы и есть Гусляк, Глеб Гусляк, — с видимым интересом сказал следователь.
— Да, это я.
— Тогда мне придется сначала закончить официальную часть. Следователь подвинул к себе бланк допроса, авторучку:
— Фамилия?
— Ну, я могу побеседовать и без записи.
— Нет, нет, память человека — шаткая вещь, а мы — люди официальные. Не откажите в любезности начать все с самого начала.
В животе Гусляка что-то забурчало, и он, отвечая на анкету, все пытался уловить момент начала настоящего допроса, какого-нибудь
— Скажите, вы хозяин литературного салона в Магадане?
— Салона?
— Ну да, вроде парихмахерской, где обмениваются новостями, читают газеты, обсуждают литературные новинки, знакомятся с метеосводкой Би-би-си.
— У меня действительно бывают люди, обмениваются новостями, литературными новинками. Ведь это не запрещено?
— Отнюдь. Весь вопрос, с какими целями существуют эти салоны и какие новости там обсуждают.
— Но ведь в Москве и Ленинграде есть такие, почти официальные.
— Все дело в этом «почти», — сказал следователь, — но я не работник Москвы, я отвечаю только за Магадан. За то, что читается в Магадане.
— У меня нет ничего недозволенного.
— Надеюсь. Вот у меня только что была гражданка, с которой вы поздоровались на моем крыльце. Вот ее допрос. У нее найдены рассказы московского автора под названием «Колымские рассказы». Я прочел их внимательно. Колыма — моя служба. Ничего в этих рассказах нет, чего бы не признавало правительство, а стало быть, и я. Там есть только один рассказ, который я считаю измышлением досужего пера. Это рассказ о том, как лошадь посадили в карцер.
— «Калигула»?
— Совершенно верно.
— Если даже это и неправда, товарищ следователь, — медленно, смакуя заранее взвешенную фразу, выговорил Гусляк, — то, ведь это не моя вина, а автора.
— Конечно, я так, к слову. Ну, какие бы ни были рассказы этого автора, гражданка, которая встретилась с вами на моем крыльце, сказала, а я записал ее слова, что она получила эти рассказы от вас для распространения. Вот, подпишите здесь и можете быть свободны.
— Я никогда не подпишу этой клеветы на себя, этой возмутительной лжи, которой…
— В чем тут ложь, не пойму, — сказал следователь.
— Я никогда не давал ей этих рассказов для распространения.
— Но вы давали эти рассказы?
— Давал.
— Ну, так в чем же дело?
— Я давал для прочтения, а не для распространения.
— Ах, вот в чем дело, — холодно сказал следователь. — Я исправляю в вашем присутствии: для прочтения. Теперь подпишите.
— Подписываю. В этом деле надо следить за всякой тонкостью, за всяким опасным оборотом речи. Мой тридцатилетний опыт говорит…
— Безусловно. Теперь перейдем ко второй части нашего знакомства. Вы ведь собираетесь лететь в отпуск?
— Да, в последний годовой отпуск.
— Москву, конечно, будете проезжать? Скажите мне, — Чарусов откинулся на кресле, пропуская солнце, бившее из-за его спины, прямо в лицо Гусляка. — Скажите, зачем вы это делаете? Ну, показываете эти рассказы о том, что было в тридцать седьмом году? Ну, автор их хочет попасть в историю, а вы-то размножаете их зачем?
— Я — не размножаю.
— Ну, показываете, обсуждаете, ведь ничего этого нет сейчас. Вы объехали вдоль и поперек всю Колыму, ведь ничего подобного нет.
— На всякий случай.
— На какой случай?
— Ну, чтобы все это не повторилось.
— Ах, вот что. Вы считаете, что распространение таких рассказов…
— Я не распространял таких рассказов.
— Ну, хорошо — чтение. Вы считаете, что чтение таких рассказов…
— Да, я верю в Литературу с большой буквы.
— Вы, наверное, пользуетесь его личным доверием?
— Безусловно, — сказал Гусляк.
— Вот-вот. Только нам не нужна ни пейзажная лирика, ни мертвая вода. Нам нужно нечто более гражданственное, более реалистическое. Например, где, когда, сколько договоров им подписано, цифры, даты, записывайте все, чтобы нам потом вас не проверять. Это — элементарно на вашем новом поприще. На что он живет?
— На пенсию.
— Сколько?
— Семьдесят два рубля в месяц.
— На эти деньги жить нельзя. Поэтому сугубое внимание, а мы его оформим сразу как тунеядца, если его годовой заработок, баланс, будет не в его пользу. Вы поняли меня?
— Понял.
— Я считаю вас советским человеком, который сам отдаст в руки то, что, по его мнению, может представлять интерес для такого учреждения, как наше. Сейчас мы с вами пойдем в вашу квартиру, и вы отдадите своей рукой все, что считаете вредным. Кстати, немножко прояснилось, и я с удовольствием пройдусь пешком. Редко приходится бывать на улице…
— Я не буду входить к вам, — сказал следователь, не вешая плаща и стоя у порога, весьма невнимательно оглядывая помещение местного литературного салона. — Вы сами, своей рукой достаньте из своих тайников, — следователь улыбнулся, — то, что вы считаете сами наиболее зловредным для советской власти.
— Вот, — Гусляк протянул две книжечки стихов и несколько листков, напечатанных на машинке.
— Весьма лестные надписи, — сказал следователь, укладывая сборники в свой портфель.
— Этот человек мне лично многое обещал.
— Тем лучше.
— Вот так ты и назвал мою фамилию.
— Это не я, это она, эта подлая растлительница душ, я только подтвердил.
Горданов смотрел на Гусляка не с удивлением, а с омерзением, ему так хотелось, чтоб хоть один человек, прошедший Колыму, остался человеком. А впрочем, это было ребяческое желание. В самых глубинных слоях его мира, воспитанных опытом, его опытом, не было места для таких надежд.
— Так что тебе нужно от меня?
— Мне нужно, чтобы ты подтвердил, ты ли мне лично давал эти четыре рассказа.