Рассказы и рассказики
Шрифт:
Зазудился укус на коленке… нет, не укус, и не на колене. Зуд, зов. «Хорошо им в занзибарах – спи себе, никакой весны!.. О здоровье она заботится… Кровь жижеет. Тухнет… Зачем комарам такая кровь? Летели б на скамейку… «Ах, вам не хотится ль под ручку пройтиться?.. – Мой милый! Конечно. Хотится! Хотится!» Хотится! Ау! Проехали… Не ваша, Павел Иванович, весна, Комаров ваша фамилия. Выйдешь только из подъезда – «Ваш билет!» На Таганку в своё время доставал. В Большой – доставал. А в эту ночь – не достать, не пустят».
Ощущение безбилетности и вытолкнуло с балкона. Марли нет, сетки нет, жизни нет, ложиться и помирать под комарами, ну, хотя бы заснуть! – да разве в щель протиснешься!
А налетело-то!
И что о нём заботиться, о здоровье? Весну проживи – заболей и сдохни.
Спит, не слышит, не чует. Всё, размагнитилась кровушка, скисла. Дуры эти комарихи, не знают, что пьют…
Вынул из пиджака на стуле другой коробок, отнёс его на балкон, в тайничок под цветничок, чтоб не греметь с ним по квартире, и зацыпил к другому тайнику, в сортире, за сигаретами. Задержался, пошумел водой – конспирация! – и процыпил, пачка под майкой, обратно.
Жена себе спала. Хотится! Обошёл вокруг кровати: ночник бугрил лунный жирок на жениных ляжках. Всего расхотелось, да и слава богу, разве объяснишь? Никакими лягушками не поднимешь. Что он ей? И – на балкон, покатал в пальцах сигарету, подышал в рифму, довольный: «Не поднять в сорок пять бабу ягодку опять… Эх, три источника!»
Из цветника, как трава на сморчковом боку канавы, лезли стрелки будущих цветов. Впустил последнюю перед куревом думку, философскую. Что самая правильная жизнь у насекомых и цветов: отлюбил – умирай, не копти.
Сунул сигарету в рот, сунул руку под цветник…
Спичек не было…
БУДКА
Братьям Конкиным, Петру и Вовке
Будка эта была вроде пупа нашего Города.
К тому времени, когда мы окончили школу, уже оформился городской центр: освободили довольно просторную площадь, на одном берегу её возвысился Дворец культуры, на другом – современный жилой дом с гастрономом в нижнем этаже, тут же, через неширокие лиственничные посадки – почтамт ещё два магазина – хозяйственный и книжный. В площадь впадали две главные улицы, шедшие параллельно, недалеко друг от друга.
Это был центр. Но был ещё и пуп. Кварталом ниже к реке, меж двух этих главных улиц, в окружении старых двухэтажных финских домиков, по нескольку раз штукатуренных, утепляемых, обложенных белым кирпичом и всё равно для жилья уже не годных, теснились ряды колхозного рынка, с одного торца к которым были прилеплены разные палатки и ларьки, а с другого, окруженная "П"-образным жёлтым забором, на естественном, чуть заметном, но всё же возвышающем бугорке, стояла она, Будка. Кроме рынка и палаток здесь ещё заканчивался маршрут единственного автобуса до областного центра и железнодорожной станции. Все дороги – с улицы на улицу, на рынок, на автобус, к реке, к карьерам, к центру, к лесу – шли мимо Будки. Из большинства окон – и двухэтажных пигмеев, и торчащих кое-где за ними пятиэтажных «башен» – можно было увидеть если не саму Будку, то, по царящему в окрестности её оживлению или унынию, узнать, есть ли пиво и велика ли очередь.
Даже против ветхих финских домов Будка выглядела древней. Она почему-то не заботилась о своём облике, видимо полагая, что облупившаяся, потрескавшаяся кожа выцветшей краски и открывавшаяся под ней жилистая, суковатая, потемневшая со временем древесина, поросший зелёным мхом гнилой шифер питают её особенной силой. Жёлтый цвет неуверенного в себе, тронутого дурманом и злобой рассудка, очень подходил ей. Выкрасили её так не поэтому – просто не случилось в Городе другой краски: керосиновая лавка, хоккейный корт, пожарная каланча с оградой вокруг тоже
когда-то светились жёлтеньким. Когда-то и лавка, и корт, и каланча за ненадобностью и
оскудением провинциального энтузиазма исчезли с городского лица, а Будка стоит. Охра
её сначала выгорела до белого, потом померкла и запачкалась от дождей, ветра и
женской ненависти. Приезжий так и скажет – серая Будка, (или пегая, или – грязная), но
всякий местный знает – она жёлтая, даже если сам желтой её никогда не видел. На то у
Города есть своя память.
Будка стояла здесь вечно. Когда я был маленьким, она представлялась мне живой; правда, в моём тогдашнем мире всё казалось живым: дома, деревья, облака, овраг, начинающийся за последними домами – в нём лежали огромные валуны, росли карликовые кустистые берёзы и стояла почерневшая одинокая избушка, – сверкающая вдалеке река, даже выщербленный асфальт и обколотые бордюрные камни. Но Будка была живее. Оттого ли, что жёлтая душа её, дух, родивший или вселившийся в неё, был непонятен, страшен своей беспощадностью над самыми сильными людьми, насмешлив и непоколебим под сыплющимися на него проклятьями, годами, исковерканными судьбами? И всё же точнее – живучей: когда дома и облака стали просто домами и
В детстве я, как все дети, любил сказки и, как все, кроме попавшихся, боялся Будки.
Ни в одной сказке я не читал, что поселившийся в Городе Дракон требовал себе на обед не красавицу, а здорового дядьку. Сказка, как известно, ложь, и хотя наш Дракон не брезговал и девицами, главной его (её, Будки) трапезой были молодые сильные парни.
Всегдашняя грязь вокруг неё, нечеловеческие человечьи голоса и жалкий мужской плач, вырывающиеся из-за забора, уже тогда родили образ, вставший первым в длинном ряду напоминаний, что не всё в мире благополучно, даже случайное обращение к нему памятью неизбежно портило настроение.
Если случалось мне, ребёнку, идти мимо, то всегда ожидал, что сейчас обязательно из жутких недр Будки выскочит урод и ударит по лицу – и это ещё хорошо, а то утащит на долгую жуткую пытку, причём больше половины жуткости приходилось на долгость пытки, хотя что я знал ребёнком о времени? "Долго" для меня было днём, неделей. Год я себе, пожалуй, тогда и не представлял. Мама крепче брала меня за руку и говорила:
– Даже не смотри в ту сторону, там живёт беда.
– Какая?
– Страшная. Зайдёшь туда здоровым – выйдешь больным. Зайдёшь молодым – выйдешь старым. А третий раз зайдёшь – совсем не выйдешь.
– А почему же её не сломают?
– Она сама всех ломает.
А когда в средних классах я увлёкся только ещё расцветающей фантастикой, уверовал, что будка – дело ржавых рук пришельцев, проводящих прямо на глазах у всех один из своих мерзких экспериментов над душами землян.
Зато, когда с добрыми друзьями своими мы впервые попали внутрь и, отстояв приличную очередь, получили-таки по кружке прохладного горьковатого напитка (мне тогда досталась кружка без ручки, почему-то я это запомнил навсегда), вдруг показалось, что не так уж и страшен чёрт… (А мама… что ж, мамы всегда пугают детей разными небылицами…)