Рассказы из книги 'Опасайтесь лысых и усатых'
Шрифт:
В ней есть мечта, в ней есть сказка.
А сказка, которая живет в нас с детства, никогда не умирает.
Спасибо писателю за новый подарок, который он преподносит и юному читателю, и тому, кто, читая эту книгу, снова переживает свою молодость.
Арсений Тарковский
Слушай, дерево
Корней Иванович был в огромных валенках. Я таких никогда не видывал. Валенки, наверно, валяли на заказ, специально для него.
– У вас, Корней Иванович, валенки сотого размера, – сказал я. – Я таких никогда не видывал.
– Восемьдесят четвертого, – сказал Чуковский. – Мне сейчас как раз восемьдесят четыре года, а я на валенки в год по размеру набавляю.
Была зима 1966 года.
Корней Иванович шагал впереди меня по узкой тропинке, пробитой в глубоком снегу. Я семенил за ним. Вдвоем на тропинке уместиться мы никак не могли.
– Прочитайте же свои стихи, – сказал Корней Иванович, не оборачиваясь.
Положение для чтения стихов было не самым выгодным, даже незавидным. Но другого случая почитать Чуковскому свои стихи могло и не представиться, и я начал:
Жили-были лилипуты, Лилипуты-чудаки!– Что-что? – оборотился Чуковский.
– Лилипуты!
– Ага, лилипуты. Ну и что они делали?
– Жили.
– Хорошо, – сказал Корней Иванович, шагая вперед. – Давайте дальше. И погромче.
Ели, пили лилипуты, Примеряли пиджаки, –продолжал я, стараясь угнаться за Чуковским, –
Лили, лили лилипуты, Лили, лили лимонад!– Лимонад? А вы знаете, какой хороший лимонад пил я в Тбилиси?
Чтение стихов несколько прервалось. Я слушал про тбилисский лимонад, по-прежнему семеня за Корней Ивановичем. Наконец, он сказал:
– Продолжайте.
– Может, начать сначала?
– Зачем же. Я все помню. Жили лилипуты, пили лимонад.
– Все-таки начну сначала, чтоб ритм не прерывался.
– Ну, пожалуйста, – сказал Чуковский. По узкой снежной тропинке Корней Иванович уходил от меня, и я, догоняя, кричал ему в спину:
Жили-были лилипуты.Почему-то меня это смешило, что я читаю в спину огромному Чуковскому, и я орал весело. Но дальше лимонада все-таки не двинулся – Чуковский вдруг остановился. Перед нами стоял на тропе человек. Это был изумительный писатель Борис Владимирович Заходер. Он поклонился Чуковскому. Корней Иванович поклонился в ответ. Они разговорились. Я стоял за спиной Чуковского, не зная, что делать с лилипутами.
– А вот смотрите-ка, – сказал Корней Иванович, оборачиваясь ко мне. – Вот – юный поэт. Он про лилипутов написал.
– Знаю, знаю, – сказал Борис Владимирович. – Добрый день, читал, читал.
К чести Бориса Владимировича надо сказать, что в те времена он не читал ни одной моей строчки. Не печатали.
Прогулка обрастала людьми.
Вышли с тропы на широкую расчищенную дорогу. Здесь оказалось несколько бородатых литераторов с палками в руках. Среди них самым бородатым и, так сказать, самым палкастым был Лев Зиновьевич Копелев. Копелев приветственно замахал палкой, Корней Иванович махнул своей палкой в ответ.
Скоро уже небольшая толпа ходила вокруг Корней Ивановича, а сам Корней Иванович двигался то к своему дому, то к дому творчества писателей. Я шел чуть сбоку, чуть сзади. Лилипуты откипели во мне.
– Ташкент! – громко рассказывал Корней Иванович. – Там в баню рвались, как на концерт Шаляпина. Вставали в очередь за семь часов до открытия…
– Корней Иванович, – прервал его кто-то, – сегодня мороз. А ведь врачи вам запретили много говорить на морозе.
– Ну и что? – сказал Чуковский. – Я не вижу здесь врачей.
– Но все-таки… надо поберечься!
– Да ведь и рассказать кому-нибудь надо! Ну вас, лучше я дереву расскажу.
Он остановился и, слегка поклонившись заваленной снегом сосне, густо сказал:
– Слушай, Дерево!
Сосна дрогнула. С веток ее посыпался сухой снег.
Литераторы с палками отсеялись, разошлись, отпрощались.
Мы с Корней Ивановичем остановились у крыльца его дома. Здесь, на деревянных столбах, наросли пуховые шапки снега.
– Вот смотрите, – сказал он и поднял палку. Мне показалось, что он сейчас ударит по снежной шапке, но он неожиданно ловко ткнул палкою в шапку.
– Это глаз, – сказал он. – А вот и второй. – И ткнул второй раз. – А уж это рот, нос, ухо.
Корней Иванович рисовал палкою и одновременно палкою же лепил из снега неведомую рожу. Все это напоминало детскую работу в стиле «точка, точка, огуречик…», пока Корней Иванович не сказал:
– Это ваш портрет.
– Как, то есть, мой?
– А так – вылитый вы! Ну ладно, не хотите – не надо. Вот сейчас усечем немножко этот снежный череп и добавим лукавства.
Лакированная черная палка легко рассекала ком, и откуда-то действительно явились лукавство в снежной роже и сказочность.
Мы вернулись в дом.
В прихожей Корней Иванович снял пальто, шапку-пирожок, вернее целый островерхий каракулевый пирог, уселся в кресло и, кряхтя, попытался снять валенки. Валенки не снимались. Корней Иванович и так и сяк подцеплял носком пятку, но носок с пятки соскальзывал.
– Позвольте, помогу.
– Не выйдет. Тут сноровка нужна. Есть у вас сноровка?
– Сноровки нету. Но позвольте попробовать.
– Извольте, пожалуйста, пробуйте.
Я схватился за валенок, дернул и чуть не свалил Чуковского на пол.