Рассказы из жизни А. П. Балаева

Щербаков Александр Александрович

Я голоса лишился.

А Владиславович этот, который Аркадий, так это спокойно подцепляет тартиночку под квас и мирнейшим образом меня в землю втаптывать продолжает:

– Разумеется, дорогой Александр Петрович, к вам лично у нас никаких денежных претензий нет и быть не может. Не вы к нам напрашивались, а мы сами вас пригласили, даже очень просили об одолжении. И цифра, названная Петром Евграфовичем, ни о чем не говорит. Нынче дорого - завтра дешевле песка морского, и наоборот. Я бы выразился так: достигнут принципиальный успех, доказана плодотворность концепций, на конкретном примере продемонстрированы возможности. Взгляните с этой стороны, Александр Петрович, и вы не сможете не признать,

что так задевшее вас неудобство это, не побоюсь такого слова, мелочь, частность, я бы даже сказал, пережиток. Да, пережиток пещерного взгляда на личность как на исключительную собственность индивидуума. Ни с кем и ни с чем неразделимую. До сей поры мы с этим мирились, потому что у нас не было другого выхода. И мы мирились, хотя понимали, что это не так. В самом деле, давайте подумаем, откуда она бралась, эта неразделимая личность. Ну, хотя бы ваша личность, дорогой Александр Петрович. В ее формировании участвовали сотни людей и живых, и давно, так сказать, покинувших, вся природа первая и вся природа вторая. Есть ли на свете сутяга, который взыщет с вас в их пользу? Утверждаю, что нет. А ваш публичный отказ в их пользу всяк согласен считать благим порывом. Но за кого вас примут, возьмись вы точно отсчитывать доли, кому что причитается? Абсурд! Феодальное ростовщичество навыворот! Опомнитесь! Давайте осмотримся, попривыкнем в этой нашей новой эре, а потом уже решим, стоит ли негодовать и бить посуду. Это мы всегда успеем.

– Удружили вы мне, мужики!
– говорю.
– Вот уж над чем я думать не собирался и не собираюсь. У меня других забот полон рот.

– О!
– говорит Бахметьев.
– Святые слова. Мы натворили - нам и думать. Поверьте, за всеми прочими заботами мы и об этом печемся. Аркадий Владиславович заведует у нас сектором морали и этики и хлеб свой ест не даром. С наскока вы его не переспорите, Александр Петрович.

– Исключительно благодаря вам, - раскланивается этот Владиславович. Исключительно благодаря плодотворным беседам с вами. Вернее, предупреждая ваш вопрос, с той частью вас, которая, будучи занята не менее вас, тем не менее охотно сотрудничает с сектором морали и этики. Временно - без вашего ведома, но это по ее желанию, смею вас заверить. А уж вы с собой сами объясняйтесь. У вас лучше выйдет, честное слово.

– Вы хотите сказать, что этот "третий модификат" полностью в курсе дела?

– Именно так, дорогой Александр Петрович. Именно так и в отличие от вас. По крайней мере, до сего дня.

– Ну, что ж, - говорю.
– По-моему, самое время нам, двум Александр Петровичам, друг с дружкой перемолвиться по душам.

– И во благо!
– плещет в ладоши Чекмарев.
– Чем тесней, чем повседневней ваш контакт, тем полноценней результат. А мне, извините, с моей кручиной по интерфейсу - лямка с плеч долой. Я тут кабинетик с телефоном выше этажом присмотрел. Если не заперли, можем позвонить оттуда. Только большая к вам просьба, Александр Петрович, дозвольте при разговоре присутствовать и записать. Все-таки первый такой разговор в мире, а? Считайте, экспонат.

– Чего уж там!
– говорю.
– Пошли. Только как мне обращаться-то к этому вашему "модификату"?

– Сами почувствуете, - отвечает Чекмарев.
– Образуется.

Ввалились мы всей ордой в чей-то кабинет, написал мне Чекмарев на бумажке номер - я эту бумажку где-то храню, - и я дрожащим пальцем этот номер набираю: не вмещается в разумение ситуация. Я сам себе звоню - ну, надо же! А народ уставился на меня, как дикари на бубенчик.

Набираю. Там снимают трубку.

– Можно Александра Петровича?
– говорю.

– Я у телефона, - слышу. И мой голос, и не мой.

– С вами говорит Александр Петрович Балаев, - выпаливаю.

И

тут телефон как взрывается!

– Санек, привет!
– слышу.
– Наконец-то! То-то я слышу - вроде голос мой и вроде не мой! Ты откуда, дорогое мое животное?

– Да из комитета, - говорю.
– Дипломчик на открытие тут мне вручили по твоей милости.

– Это на какое?
– слышу.

– А у тебя что, не одно?
– спрашиваю.

– Санек, дорогой! Где это видано, где это слыхано, чтобы у нас с тобой открытия считали не на кучки, а на штучки? Заявочки четыре там лежат, часа ждут. Да пять с твоей руки, итого девять. Не боись, Госкомизобр у нас не соскучится! Не томи! Что прошло?

– "Вязкая извратимость нейтрона", - говорю.

– А!
– слышу.
– Как тебе? Во нрав?

– Как сказать, - говорю.
– Штука-то во! Да не слишком круто ли ты мне ее поднес?

В ответ хохот. Довольный. Мой.

– Поднесено в балаевском стиле, - слышу.
– Будет что вспомнить! Разве не наш принцип?

– Да я не про стиль. Я про существо вопроса.

– Существо, Санек, только начинается. Я прикинул: годовой эффект шестьсот миллионов рублей. Ты только представь, как будет выглядеть энергетика через десяток лет, если широко двинуть это дело...

– И не про то я. Я об авторстве.

– А что об авторстве? Не понимаю.

– А то, что диплом на мое имя выписан.

– А на чье же, Саня? Извини, не доходит.

– Но я же, - кричу, - к этой вязкой извратимости никакого отношения не имею!

Вперед помолчало, а потом слышу:

– Слушай, свет ты мой зеркальце, ты глубоко вдохни, поди снов пять-шесть посмотри, поостынь, а потом на свежую головку подумай и брякни мне - потолкуем. А тем временем, чтоб я не скучал, скажи, чем у тебя кончилась та история с несимметричными тетралями? Сдыхаю от любопытства. Имей в виду: я этого дня ждал, как Ромео Джульетту под балконом, не столько из-за нас с тобой, сколько из-за тетралей. Так что там?

– Они макроквантованные оказались, - говорю.
– Во вращающемся поле пси-квадрат.

– Макроквантованные?! Во-он оно что! А ты по Джонсу-Кэрри пощупать не пробовал?

– Пробовал, - говорю.
– Еще как пробовал. Плотности не хватает.

– Ах, ты ж, золой по пеплу!
– слышу.
– А если толкнуться в ЦЕРН на "Хлопушку"?

– Ты что несешь!
– вопию.
– "Хлопушка" на десять лет вперед по часам с минутами расписана. Кто нас туда пустит?

– А вот это моя забота, - слышу.
– Не печалься, ступай себе с богом. Чекмарев там у тебя?

– Да. Здесь Чекмарев.

– Слушай, Саня, великая к тебе просьба. Вразуми ты его нашей вещественной дланью, да поувесистей. Век тебе обязан буду. Третий месяц ему талдычу - расширь мне континуум правей горизонта событий, а все как об стенку горох. Без этого - бьюсь-бьюсь - не справляюсь, а одна моделька наклевывается - пальчики оближешь. Одно из двух: или пусть он мне интерфейс реконструирует, или пусть готовится к товарищеским оргвыводам.

– Что он сказал? Об что речь?
– Чекмарев у меня над пробором страстно шепчет.

А на меня от этих слов таким родным повеяло, таким родным!
– вы не поверите, чувствую - сейчас заплачу от нежности.

– Цыть!
– говорю.
– Сейчас восчувствуешь, - говорю.
– Санек, - говорю, - это я не тебе, это Чекмареву. Санек, - говорю, - как смотришь, если мы в эти канелюры перестанем челом тыкаться, а потолкуем один на один, в минимальном коллективе? Скажем, лебедь и щука, а рака выдвинем в президиум, пусть там зимует.

– Самое то!
– слышу.
– Только я ж тебя, попрыгунчика, знаю, как облупленного. Наобещаешь, а сам куда-нибудь смоешься, ищи тебя потом, свищи.