Рассказы о Дзержинском
Шрифт:
– Ребята, кому вы служите?
– Мы ваши товарищи и братья, мы боремся за лучшую жизнь для вас же, а вы хотите в нас стрелять...
– Не верьте вашему начальнику: он палач народа...
– Уходите отсюда, мы ничего не делаем дурного, не становитесь палачами...
А Дзержинский, как бы невзначай, уже чуть не обнимал начальника конвоя, держал его за жирные локти так, чтобы он ни в коем случае не мог начать стрельбу.
Неподалеку от дверей в тамбурчик, откуда несся грохот и лязг, начальник совсем струсил: случилось так,
– Пропустить меня, - почти взвизгнул он.
– Разойтись!
Но его не пропустили и не разошлись. Его медленно выталкивали в тамбур, и перед собой он все время видел бледное, как ему казалось, усмехающееся лицо Дзержинского. Это лицо было перед ним до тех пор, пока он не очутился за дверью тамбура, там, где стояли его солдаты. Несколько секунд еще он не мог отдышаться, а когда отдышался, хотел ударить хоть солдата, но поостерегся. Их было четверо тут, в грохочущем тамбуре, и кто знает, о чем они думали...
Через полчаса в вагон вошел тот жандарм, который донес начальнику конвоя о пении арестантов. Молча он подошел к цинковому баку с водой и выпустил всю воду на пол. Потом открыл краны в уборных.
– Вы что, может быть, сошли с ума?
– вежливо спросил Тимофеев.
Жандарм со значительным и важным видом покосился на Тимофеева, но ничего не ответил.
– Послушайте, ваше превосходительство, - воскликнул Тимофеев, - вы, кажется, и вправду рехнулись. Воду выливаете, обеда нам до сих пор не дали, табаку тоже. Или начальник не велел?
– По приказу его благородия начальника конвоя, - торжественно и многозначительно произнес жандарм, - этот вагон назначен на карцерное положение. Которые находятся здесь, есть наказанные карцером. Так что, чего хотели, то и получили. Поздравляю вас!
И, нагло осклабившись, он отдал честь Тимофееву.
Через несколько минут в отделении Дзержинского началось совещание. Совещались шепотом. Потом заговорил Дзержинский. Говорил он что-то веселое, потому что все посмеивались, слушая его.
После совещания в вагоне стало совсем тихо, только длинный Тимофеев ходил от человека к человеку, наклонялся и что-то шептал, после чего обязательно слышался короткий смешок. Так он поговорил со всеми, кроме Терехи.
– Чего это вы рассказываете?
– спросил Тереха, когда Тимофеев проходил мимо него.
– Про тебя рассказываю, - подумав, ответил Тимофеев.
– Что про меня?
– оживился Тереха.
– А вот, что ты доносчик и разное другое.
Наклонившись к Терехе, он быстрым шепотом добавил:
– Просись в другой вагон. Иначе худо будет. Я провокаторов и доносчиков, подсаженных начальством, видеть не могу. Понял?
– Да, господин Тимофеев, - вскочил Тереха, - вот вам святой крест...
Но он не кончил начатую фразу. Рядом с Тимофеевым появился Дзержинский. Было темно, и Тереха не мог различить выражения лица Дзержинского, но от того, как он стоял, как он держал руки, Терехе сделалось так страшно, что он забормотал что-то и стал собирать свои пожитки.
Когда поезд начал замедлять ход перед большой узловой станцией, арестанты, сидевшие и лежавшие дотоле совершенно неподвижно, поднялись и группами стали у окон. Состав теперь был пополнен пассажирскими вагонами, товарными площадками и ледником. Несмотря на специальное запрещение возить арестантов вместе с другими пассажирами, начальник конвоя, получив от кого следует взятку, и притом немалую, сначала прицепил к составу два ледника со скоропортящимся грузом, потом вагоны с быками для боен и наконец несколько пассажирских вагонов четвертого класса.
Теперь поезд, прибывая на станцию, не угонялся на дальние запасные пути, а шел под погрузку или выгрузку к пакгаузам, а потом подавался к перрону за пассажирами. В города ехало много учащейся молодежи - начинался учебный год, - и вагоны четвертого класса вполне устраивали студентов, гимназистов, курсисток.
Обо всем этом какими-то удивительными путями узнал Дзержинский и сообщил новости товарищам. Здесь же он подал идею - на станциях петь у окон.
Как только поезд подошел к вокзалу, в отделении Дзержинского раздалось пение. Пел он сам, Тимофеев и старик профессор.
За окнами шумел провинциальный перрон, толпилась молодежь, а здесь у окон пели арестанты, и хор их с каждой минутой становился все мощнее, голоса крепли, росли, рвались на волю.
То не соколы сизокрылые
Улетали в небо прочь,
То борцы, нам сердцу милые,
Убежали в эту ночь.
– Господа, - раздалось на перроне, - тут политических везут!
А в ответ громкая песня:
То борцы, нам сердцу милые,
Убежали в эту ночь
Из тюрьмы, из заточения,
Чтобы небо повидать,
Позабыть свои мучения,
Вольной грудью подышать!
– Господа, - еще громче закричал чей-то молодой голос на перроне, господа, здесь политических везут!
Толпа на перроне, против того вагона, в котором пели, прибывала с каждым мгновением. Конопатый студент в рубашке с широким матерчатым поясом послушал-послушал, потом вдруг сорвал с себя форменную фуражку, замахал ею и закричал во всю силу своих здоровенных легких:
– Привет, товарищи! Скоро грянет буря!
Придерживая шашку, прибежал станционный жандарм, старый и злой. И сразу же стал толкаться:
– А ну, отойди! Прошу не скопляться! Господин студент, попрошу не безобразничать...
В вагон вошли несколько конвойных и помощник начальника конвоя. Губы у него тряслись.
– Господа, - умоляющим голосом говорил он, - господа, - я прошу вас! Сделайте милость, господа, прекратите беспорядок!
И пытался силой оттянуть арестантов от окошек.
– Прочь руки, - закричал Тимофеев, - не трогать меня!