Рассказы о Маплах
Шрифт:
— Я тебя люблю. Люблю, люблю, люблю.
Роман, если попросту, — это непознанное, неиспробованное. Для Маплов было необычным ехать вместе в одиннадцать утра. Обыкновенно они оказывались вдвоем в машине только в темноте. Он видел уголком глаза овал ее лица. Она наблюдала за ним, готовая схватить руль, если он вдруг потеряет сознание. Он испытывал нежность к ней в матовом свете утра, а к самому себе — любопытство: как глубоко в его мозгу спрятана черная яма? Он не улавливал в себе изменений, но, с другой стороны,
Проехав Бостон, он спросил:
— Где будем есть?
— А что, надо?
— Давай лучше поедим. Я угощу тебя ленчем. Представь, что ты моя секретарша.
— У меня действительно такое чувство, будто мы совершаем нечто недозволенное. Разве я что-то украла?
— Ты тоже? Что же мы украли?
— Понятия не имею. Может быть, утро? Думаешь, Ева сумеет их накормить?
Евой звали их няню, костлявую соседскую девчушку, грозившую, по расчетам Ричарда, ровно через год превратиться в красавицу, от которой захватит дух. В среднем няни держатся по три года: нанимаешь их десятиклассницами, провожаешь до поры цветения, а потом они доезжают до конечной остановки и исчезают из виду: кто поступает в колледж, кто выходит замуж. А поезд идет дальше, берет новых пассажиров и сам стареет и стареет…
— Справится! — решил Ричард. — Чего тебе больше хочется? Вся эта болтовня насчет кофе вызвала у меня страшный голод.
— В блинной на Сто двадцать восьмой улице кофе подают не спрашивая.
— Блины сейчас? Ты серьезно? Думаешь, нас не стошнит?
— Разве тебя тошнит?
— Как будто нет. У меня чувство невесомости, но это, наверное, нервное. Никак не возьму в толк, как можно что-то отдать и все-таки сохранить. Это что, депрессия?
— Не знаю. Разве депрессия и жизнерадостность — одно и то же?
— Господи, я совершенно забыл, какие бывают виды темперамента! Меланхолик и сангвиник, холерик и флегматик — так, кажется?
— Куда-то подевались желчь и черная желчь.
— Чего у тебя не отнять, Джоан, так это образованности. В Новой Англии все женщины такие образованные!
— И притом — равнодушные к сексу.
— Верно, остается их высушить и сложить на полке. — Но в его словах не было злости. Он напоминал ей их прежний разговор, чтобы сказанное можно было оживить, разбавить и стереть из памяти. И это вроде бы сработало.
Ресторан, где подавали только оладьи и блины, в этот ранний час пустовал. За едой оба робко помалкивали. Его тронуло, что черника с блинов испачкала ей зубы, он поднес спичку к ее сигарете и сказал:
— Мне понравилось, как ты вела себя в лаборатории!
— Чего это вдруг?
— Такая храбрая!
— Ты тоже.
— Мне иначе нельзя. Приходится расплачиваться за обладание пенисом.
— Тсс!
— Забудь, что я назвал тебя равнодушной к сексу.
Официантка налила им еще кофе и дала счет.
— Еще
— Глупости, мне все равно.
Это было равносильно разрешению, но он почему-то занервничал. Это ее высокомерие: почему она не борется? Добиваясь примирения, карабкаясь на гору, он взял счет и, ломая комедию — будто бы у них свидание и он дурак-ухажер, — сказал снисходительно:
— Я заплачу.
Но в бумажнике оказался всего один мятый доллар! Ему самому было непонятно, почему это его так рассердило, разве что потому, что доллар, не больше!
— Черт побери! Нет, ты взгляни! — Он помахал долларом у нее перед носом. — Всю неделю вкалываю не поднимая головы ради тебя и этого ненасытного выводка, и что же я имею в конце? Всего один чертов дырявый доллар!
Она взялась за сумочку, лежавшую рядом, не сводя с него глаз, ее лицо опять стало чужим, превратилось в жутковатую фарфоровую скорлупу.
— Каждый платит сам, — сказала Джоан.
Два спальных места в Риме
Маплы думали и говорили о разводе так долго, что его, казалось, вообще никогда не будет. Эти разговоры, все более противоречивые, то беспощадно обвинительные, то насквозь примирительные, с чередованием ударов и ласк, в конце концов только туже опутывали их болезненной, безнадежной, унизительной интимностью. Их занятия любовью продолжались вопреки очевидности — так растет здоровый ребенок, которого упорно недокармливают; когда утомлялись, наконец, их языки, происходило слияние тел: так соединяются в безмолвии две армии с наступлением конца военных действий, развязанных двумя безумными властителями. Их брак, окровавленный, изувеченный, десятки раз закопанный в могилу, отказывался умирать. Сгорая от желания разъехаться, они по привычке отправились вместе — в Рим.
Прилетели они ночью. Поздний рейс, большой аэропорт. Сорвались с места поспешно, без планов; но, как будто предупрежденные об их прибытии, проворные итальянцы с прекрасным английским забрали у них багаж, заказали для них из аэропорта по телефону гостиничный номер, посадили в автобус. Автобус, к их удивлению, нырнул в темный сельский пейзаж. В отдалении висели, как фонари, редкие светящиеся окна; внизу внезапно оголила серебряную грудь река; мимо скользили темные силуэты олив и пиний, подобные полузабытым иллюстрациям в старом латинском букваре.
— Я могла бы ехать в этом автобусе без конца, — призналась Джоан вслух, и Ричарду стало больно: он вспомнил, как однажды, во времена их взаимного довольства, она призналась, что возбудилась от заставлявших дрожать автомобиль сильных круговых движений молодого протирщика ветрового стекла на заправке. Из всего того, что она ему когда-либо говорила, это признание осталось самым откровенным, глубже других осветило то ее тайное женское естество, до которого он никогда не мог добраться и в конце концов устал добираться.