Рассказы о походах 1812 года
Шрифт:
В переходе из Косина в Долгиново спас я нечаянно одного швейцарского капитана. Мы проходили мимо леса. Снег был крепок и не глубок, и потому мы пользовались прекрасной погодой, сворачивая иногда с большой дороги, и гуляли по опушке леса. Трупы замерзших французов кучами валялись по всем направлениям. Это зрелище было уже самое для нас обыкновенное и никого более не трогало, ничьего внимания не привлекало. Вдруг мне показалось, что в лесу у дерева какое-то существо шевелится, качается. С машинальным любопытством побрел я туда – и что же? Прислонясь к сосне, стояло на коленях какое-то загадочное существо. Одежда его была самая фантастическая; теперь она бы показалась презабавной. На голове привязана была тряпкой женская муфта; на плечах болталась душегрейка; нижнее платье было все в лохмотьях, все сквозное и едва оставлявшее сомнение, к какому полу принадлежало видимое существо. На ногах оставались одни голенища, обвернутые в солому, сквозь которую виднелись голые пальцы. Этот получеловек держал в руках маленькое распятие, вперял в него мутные и неподвижные свои глаза, и по шевелившимся губам видно было, что он молится, чувствуя приближающуюся смерть. Давно уже мы были равнодушны ко всем видам страданий и кончины [5] , но молитва воина, умирающего на снегах чужбины, имела что-то необыкновенно трогательное. Я кликнул несколько солдат, спросил было умирающего кое о чем, но он не мог мне дать никакого известия, стужа и голод лишали его всякого чувства и понятия; мы его подняли, перенесли на сани, окутали всем возможным, влили ему в рот несколько рому и на авось привезли на ночлег. Он еще был жив, но надобно было вынуть его из саней, принести на руках в избу и положить. Тут новый прием рому возвратил ему способность языка. Он слабым голосом заговорил по-немецки и кое-как объяснил нам, что он капитан, швейцарец, служит в 32 полку и прочие военные и семейные подробности. Мы его покормили и, подобного восторга от нескольких ложек плохого супа, верно, еще никто не видывал на свете! Его осмотрели но, к счастию, оказалось, что он еще не успел себе ничего отморозить. Одно крайнее изнурение от голода было бы причиной его смерти. На другое утро, собрав ото всех товарищей все, что можно было отдать ему из одежды, мы заставили идти с нами до первого отправления большого отряда пленных во внутренность России. Что с ним после случилось – никто из нас не знает. Дай бог, чтоб помощь наша возвратила его в объятия семейства и друзей.
5
Так, например, Г*** К*** приказывал на биваках подкладывать себе под головы и с наветренной стороны несколько замерзших французов – это вовсе не казалось тогда ни странным, ни ужасным. (Прим. авт.)
Пропустив вперед армию Чичагова, мы уже шли вовсе не по-военному. Всякий ночлег располагались мы по деревням, ночевали в теплых избах, ели порядочно, а иные и пили до удовольствия. Наши военные действия ограничивались собиранием по дороге пленных, а эта работа была самая миролюбивая. Они рады были сдаваться, потому что имели в перспективе пищу, а может быть и одежду. Да и передовая наша армия не больше нас делала. Морозы действовали за нас вдесятеро сильнее, и от Березины до Немана погибли более 60 т[ысяч] неприятелей, не сделав ни одного выстрела!
Вскоре мы узнали, что Наполеон уехал в Париж и оставил несчастные развалины огромной своей армии на произвол судьбы. Он вверил ее Мюрату (Неаполитанскому королю), но и тот последовал его примеру. Евгений (вице-король Итальянский) взялся быть главнокомандующим и доказал свои отличные способности, доведя плачевные эти остатки до Эльбы, без значительных уже потерь.
Сильные ли морозы или худо зажившие мои раны были тому причиной, но здоровье мое в это время очень расстроилось, и меня отправили отдохнуть и полечиться в Вильну (28-го ноября, город был занят генералом Чаплицом и полковниками Сеславиным и Теттенборном). Я оставил мою дружину, и не знал, что навсегда!