Рассказы писателей Каталонии
Шрифт:
С тех пор дело окончательно пошло прахом. Абака, единственный человек, который знал хоть что-то о сути предприятия, обучившись худо-бедно ведению дел у трех старых владельцев агентства, наконец смог, благодаря удачному стечению обстоятельств, возместить свои десять тысяч песет и уступить место некоему Жозепу Модесту спустя пятнадцать дней после появления Аломара.
Жозеп Модест обнаружил, таким образом, что ни один из его товарищей по несчастью не имел ни малейшего представления о том, чем должен был заниматься. Правда, у них в руках оставалась картотека, но данные безнадежно устарели, и она стала просто мертвым грузом. Газеты по-прежнему публиковали объявление, Масиа ждал момента своего освобождения… и тут-то компаньоны решились на отчаянный шаг и попытались привести дела
Вторым решительным шагом стала попытка обновить картотеку, завязав новые связи и собрав последние данные о продаваемых предприятиях. Мало-помалу дело продвигалось, в ящиках появились свежие карточки. Иногда, как в былые времена, в контору заходил покупатель. Заполнялся бланк, клиент расписывался, ему вручались необходимые адреса… и на этом все кончалось. Компаньоны не представляли себе, что следовало самим провожать покупателей. По правде говоря, в глубине души они предпочитали не заключать никаких сделок, ведь им было неизвестно, что нужно при этом делать. С начала своей карьеры никто из них ни разу не видел, как оформляются документы; а последние наставления Абаки, данные им при расставании, не могли внести ясности, так как он сам всего лишь один раз присутствовал при подобной операции в качестве свидетеля.
Итак, агентство работало вхолостую, пока ее хозяева ждали, не откликнется ли кто-нибудь на объявление, которое Масиа дважды в неделю давал в газету, тратя на это свои последние деньги. Прошло несколько месяцев, и наконец счастье улыбнулось им: вместо одного претендента явились сразу двое. Тут дело едва не дошло до драки. Масиа утверждал, что раз он давал и оплачивал объявления, то Аломар, имевший теперь возможность воспользоваться плодами его трудов, должен был по меньшей мере возместить ему половину расходов, но тот и слышать ничего не хотел. В результате двух «старых» Жозепов сменили двое «новых», Брена и Сотерес, не знавших о деле, естественно, ничего.
Модест оказался единственным человеком, который все же видел, как функционировало агентство, хотя его знакомство было весьма поверхностным, а фирма в тот момент уже переживала кризис. Однако даже таким скудным опытом он не удосужился поделиться с новичками. Теперь, когда эти двое были связаны по рукам и ногам, ему хотелось одного — поскорее вырваться на волю. Замены пришлось ждать не одну неделю, но в конце концов Жозеп Модест достиг своей цели и передал эстафету другому Жозепу, по фамилии Монтана. Когда тот появился в конторе, ни один из его более опытных товарищей не знал даже, как заполнить карточку для каталога. У обоих имелись на этот счет некие весьма смутные соображения, в правильности которых и тот и другой сомневались.
Лихорадочная смена персонала продолжалась. Несколько месяцев спустя три Жоана — Ферта, Олиана и Клара — заняли места Жозепов. Новые владельцы не только не знали, но даже и не подозревали, как на самом деле должно работать принадлежавшее им предприятие. Этот вопрос нисколько не занимал и не беспокоил их. Свою непосредственную функцию агентство давно уже не выполняло. У дверей конторы по-прежнему красовалась, привлекая внимание прохожих, табличка A.T.E.N., но в соответствующих разделах газет навсегда исчезли рекламные объявления агентства. Клиенты, заходившие за информацией и затем исчезавшие бесследно, уносили с собой бланки; мало-помалу весь запас кончился, но никто не взял на себя труд заказать новые. Уже несколько месяцев не вносилась арендная плата, за телефон они задолжали так, что рисковали лишиться его, но никого это не волновало. Не проходило и дня, чтобы в газете, в разделе «Требуется», не появилось уже знакомое читателям объявление:
«Нужен пайщик, располагающий десятью тысячами песет. Дается надежная гарантия минимального месячного дохода в размере одной тысячи песет».
Смена владельцев — другой цели теперь у предприятия не было.
Насколько мне известно, ловушка все еще действует.
Мария Аурелия Капмань
Августовское утро
Посвящается Агусти Понсу
Неужели это было самое обыкновенное утро? А может, ровный свет пробуждающегося дня, четкие тени деревьев, пение птиц на рассвете казались не такими, как всегда, предвещали недоброе?
Он столько раз заново переживал события этого утра, стараясь ничего не забыть, стараясь понять, где же все-таки таилось предзнаменование. Утро, полное яркого августовского света, а потом этот страшный день и вечер… Опять и опять он припоминал все с самого начала, отыскивая в том, что видел тогда вокруг, в мелочах, навсегда врезавшихся в память, в собственных мыслях, поступках, ошибках причину этого несчастья. Но все было напрасно.
Августовское утро, залитое густым желтым светом. Тихо, воздух недвижим, листья деревьев едва-едва шевелятся, так что тени — четкие и яркие, а сами деревья кажутся ненастоящими, словно вылепленными из цветного гипса.
Двери и окна домов закрыты тростниковыми шторами от солнца; собаки лениво, как полудохлые, лают на редких прохожих; две женщины у источника наполняют кувшины водой. На площади привязана пустая телега. Мулы расхаживают по двору, отгоняя хвостом назойливых мух, время от времени вытягивая шеи, как будто собираются зевнуть или что-то упорно ищут, и тогда их колокольчики позванивают.
Который же был час? Одиннадцать? Часы на церкви уже пробили, но он не сосчитал количество ударов, потому что именно в эту минуту выходил из дома. Поток утреннего света обрушился на него, ослепил. Он ощутил горячее дыхание земли и медленно, без всякой цели, ни о чем не думая — да, все было именно так, — побрел вниз по улице, полностью погрузившись в прозрачную яркость солнечного утра. Ноги, обутые в старые эспарденьи, поднимали тучу пыли. Мальчик шел не торопясь, глядя на дорогу, на дырявые эспарденьи. Может, уже в тот момент, сам того не подозревая, он задумал недоброе? Задумал? Вряд ли. В незамутненном сознании двенадцатилетнего подростка мысли сливались в один сумбурный поток, а всеми поступками управлял не рассудок, а какая-то неведомая сила, такая же естественная, как свет, тепло, как бурная река. Он не знал еще, что в мире существуют боль, раскаяние, угрызения совести, не знал, что такое голос долга. Он был из тех мальчишек, которых не дозовешься, чтобы заставить делать уроки, мать долго кричала ему: «Жаумееееее!», прежде чем тот отвечал наконец: «Иду!» — из тех, кого младшие уже побаиваются, чувствуя силу. Он мог сказать: «Я так хочу», и все покорно подчинялись — ведь это Жауме Мут. Если он слышал: «У тебя не выйдет…», то сразу же отвечал: «Я это сделаю, давай, я смогу. Это у тебя не выйдет. У меня все выйдет». В этом твердом «я», в движениях рук и всего тела сквозила та сила, которой был наделен Жауме. А может, наоборот, сама эта сила полностью владела им, подчиняла себе?
«Ну и вырос же твой сын, Мария! Неужели ему всего двенадцать?»
Жауме продолжал идти вниз по улице, руки в карманах, ноги увязали в пыли. Мальчик был внешне спокоен и в то же время напряжен, готов в любую минуту броситься вправо или влево на какого-нибудь кота или собаку, а может, змею или дракона, смотря что подвернется.
Как хотелось теперь вспомнить, о чем он думал тогда. Что видели его глаза. Что было на пустынной улице, заполненной только солнечным светом. Нет, невозможно. Жауме ничего не помнил. Как будто бы жизнь началась только в то утро, а не двенадцать лет назад, как будто он долго стоял на каком-то пороге и только теперь вошел в открывшуюся дверь. И прежнее существование сливалось в одно бесконечное утро — вокруг все тот же ровный свет и те же краски, и Жауме все идет и идет вниз по улице, идет, ни о чем не думая. В самом деле, сознание того, что он живет на этой грешной земле, родилось только теперь, вместе со страхом и болью, вместе с горечью, от которой уже невозможно избавиться.