Рассказы
Шрифт:
Я приложил руку к груди — поблагодарил и зашагал своей дорогой, но, когда отошел уже далеко, вдруг пожалел, что не принял подарка. Настолько явственно ощутил я во рту чуть вяжущую сладость прохладных ягод, что напомнила она мне давно позабытое…
Наш кишлак был большим садом, и назвали его люди, не мудрствуя лукаво, Каттабаг, что и значило «большой сад».
Обширный участок, примыкавший к поселку, отведен был под виноградники. Считалось, что он огорожен — от кишлака его отделял глинобитный дувал, но такой невысокий и местами до того развалившийся, что для нас, мальчишек, конечно,
Что же говорить о нас, кишлачных мальчишках! Дома у каждого вдосталь было и янтарных «дамских пальчиков», и розового «бауки», но все равно — мы как зачарованные бродили вокруг этого виноградного царства.
Обычно гроздья прикрыты бывают листьями, здесь же листьев почти не было, виноград свешивался с шестов и подпорок, весь на виду, пронизанный солнцем, яркий — желтый, розовый, черный, будто выставленный напоказ.
И вот пришел день, и мы решились. По дороге из школы отдали сумки малышам, притаились у дувала и, когда улица опустела, махнули в сад. Что это за наслаждение было, что за виноград! Мы рвали его руками, ловили ртом, совали за пазуху, в тюбетейки и карманы и, конечно, не видели, что еще больше роняем на землю и топчем…
Мы собирались уже уносить ноги, и вдруг совсем рядом послышался голос:
— Э-эй, кто там, а? Покажись!
Приятелей моих словно ветром сдуло, а я, то ли от испуга, то ли слишком много набрав винограда и боясь уронить гроздья на землю, не мог двинуться с места. Помню, от страха зажмурил глаза и так стоял, только сердчишко колотилось бешено. Сколько я времени простоял, не знаю, но, открыв глаза, увидел перед собой высокого старика в светлом халате, перехваченном в поясе синим кушаком. На ногах у старика были мягкие красные сапоги. Не знаю почему, но именно сапоги напугали меня до ужаса, я задрожал, судорожно всхлипывая.
— Не бойся, сынок, — тихо сказал старик и провел шершавой ладонью по моему лбу и волосам. — Захотелось винограду — приходи ко мне, я тебе сам нарву.
От неожиданных ласковых слов и голоса я расплакался еще горше. Оттопыренная на животе рубаха вылезла из штанов, и виноград посыпался на землю. Старик будто ничего не заметил. Улыбаясь, гладил меня по голове и утешал:
— Вот дурачок, нашел отчего плакать! Ну ладно, сорвали несколько кистей, разве сад от этого пострадает? Ты глянь, погляди, что тут делается! Видел когда-нибудь такой виноград?
И он взял меня, с непросохшими на щеках слезами, за руку и повел в гущу сада. А там с бесконечно длинных белых, очищенных от коры шестов свисали огромные кисти черного — ягода с орех — «чараса»…
— Нравится, а? — спросил старик и, убедившись, что слезы мои высохли, тихо засмеялся. Узкая белая борода его мерно колыхалась на груди, глаза смотрели тепло, и весь он, в солнечных пятнах, казался добрым волшебником из старой сказки. Глядя на старика, я совсем успокоился и, осмелев, кивнул головой.
— Ну что ж, если нравится, могу угостить.
Из крепкого кожаного чехла у пояса он достал нож и срезал несколько
— Бери, сынок. И друзей угостить не забудь.
Я набрал виноград под рубашку и бросился к калитке, забыв даже поблагодарить садовника. Выскочил на улицу, перевел дух и оглянулся: старик стоял на том же месте и глядел мне вслед. Кажется, он улыбался…
Больше мы с приятелями не лазили через забор, но сделались частыми гостями садовника. Всей компанией мы помогали старику ухаживать за лозами, и он угощал нас плодами своего удивительного сада. А потом мои родители переехали в город, и я все реже вспоминал родной кишлак, старых друзей и доброго старика в халате и красных сапогах.
И вот сегодня… Этот мальчишка с перемазанными соком губами растревожил что-то в моей душе, и я начал вспоминать.
Несколько дней я не находил себе места и наконец понял: не будет мне покоя, пока не побываю в родных местах.
В следующее воскресенье я сел в поезд и поехал в Каттабаг. На маленькой станции пересел в автобус.
Как там теперь, сохранился ли тот сад, жив ли старый волшебник? — думал я, трясясь в маленьком скрипучем автобусе.
И вот он снова передо мной, моя родина, мой Каттабаг. Конечно, все здесь уже не то: новые дома, новые улицы, двухэтажная школа.
Я пошел вдоль реки, огибающей кишлак. Мутная осенняя вода молчала, иногда на стеклянной глади закручивалась вдруг крошечная воронка и плыла так с течением, то догоняя, то отставая от проплывающего желтого листа. Я постоял немного на пустынном берегу, посмотрел и с таким ощущением, будто потерял здесь что-то, тронулся дальше, поднялся на пригорок — и сердце мое радостно всколыхнулось… На прежнем месте я увидел знакомый дувал — он как будто еще ниже сделался, но зато не было нигде провалов и по всей длине обмазала его чья-то заботливая рука. А за ним..
До края земли, казалось, уходили вдаль белые подпорки из тала и, словно выставленные напоказ, красовались огромные отсвечивающие на солнце гроздья.
У дувала, побросав портфели, играли в орехи несколько ребятишек. Я подозвал старшего.
— Слушай-ка, приятель, не знаешь, дедушка-садовник здесь сейчас?
Мальчишка глянул отчужденно:
— А вы кто будете?
— Я? Да вот, просто узнать хотел…
— Нету дедушки-садовника. Умер он… В прошлом году…
Я постоял у дувала, с грустью глядя на ребят, на знакомую калитку, откуда когда-то, такой же, как они, оглянулся и увидел: смотрит старик садовник мне вслед и, кажется, улыбается…
— Э-ге-гей, ребята!
Я обернулся на голос. Там, в саду, за низким глинобитным дувалом стоял, улыбаясь, высокий парень в светлом халате, перехваченном в поясе синим кушаком, на ногах мягкие красные сапоги… Одной рукой он придерживал полу халата, и там, переливаясь на солнце, влажно поблескивал великолепный «чарас». Мальчишки мигом расхватали гроздья и тут же с хрустом принялись уплетать… Губы у них сделались синими… А высокий парень в светлом халате исчез, словно растворился в глубине виноградника, — так же неожиданно, как и возник.