Рассказы
Шрифт:
Разрешите пояснить это положение вымышленным примером. Некий почтенный господин - назовем его мистер Смит, - считавшийся всегда образцом нравственного совершенства, решил однажды согреть свои старые кости стаканчиком-другим благородного вина. Дети его разошлись по делам, внуки были в школе, и он сидел один за резным столом красного дерева, удобно расположившись в глубоком, покойном кресле. В старости иные люди боятся одиночества и, не располагая другим обществом, радуются даже дыханию ребенка, заснувшего рядом на ковре. Но мистер Смит, чьи серебряные седины могли бы послужить символом его безгрешной жизни, не ведающей иных проступков, кроме тех, что неотделимы от человеческой природы, мистер Смит не нуждался ни в детях, могущих защитить его своей чистотой, ни во взрослых, способных встать между ним и его совестью. И все же старикам необходимы беседы со взрослыми людьми, или тепло женской ласки, или шум детворы, резвящейся вокруг их кресла, так как иначе мысли их предательски устремляются в туманную даль прошлого и на душе у старого человека становится зябко и одиноко. Не поможет
Как трогательно поступили Фантазия, Память и Совесть, решив навестить старого джентльмена в тот момент, когда ему стало казаться, что и вино уже не играет такими красками в стакане и вкус его не так приятен, как в те дни, когда и он сам и эта мадера были моложе! Едва различимые в полутемной комнате, куда малиновые занавеси не впускали солнечный свет, создавая приятный полумрак, три гостьи медленно приблизились к седовласому джентльмену. Память, заложив пальцем какую-то страницу в огромной книге, остановилась справа от него. Совесть, все еще пряча лицо под темным плащом, встала слева, поближе к сердцу, а Фантазия водрузила на стол панораму с картинами и увеличительным стеклом, установленным по его глазам.
Мы упомянем здесь лишь несколько картин из множества тех, которые всякий раз, как дергали за шнурок. возникали одна за другой в панораме, подобно сценам, выхваченным из действительной жизни.
Одна из них изображала залитый луной сад; в глубине виднелся невысокий дом, а на переднем плане, в тени дерева, можно было различить две фигуры, освещенные бликами луны, - мужчину и женщину. Молодой человек стоял, скрестив на груди руки, и, надменно улыбаясь, победоносно смотрел на склонившуюся перед ним девушку. А она почти распростерлась у его ног, словно раздавленная стыдом и горем, не в силах даже протянуть к нему стиснутые в мольбе руки. Она не смела поднять глаза. Но ни ее отчаяние, ни прелестные черты ее лица, искаженные страданием, ни грация ее склоненной фигуры ничто, казалось, не могло смягчить суровость молодого человека. Он олицетворял собой торжествующее презрение. И, удивительное дело, по мере того как почтенный мистер Смит вглядывался в эту картину через увеличительное стекло, благодаря которому все предметы, словно по волшебству, отделялись от холста, - и этот сельский дом, и дерево, и люди под ним начали казаться ему знакомыми. Когда-то, в давно минувшие времена, он частенько встречался взглядом с этим молодым человеком, когда смотрелся в зеркало; а девушка была как две капли воды похожа на его первую любовь, на его идиллическое увлечение - на Марту Барроуз! Мистер Смит был неприятно поражен.
– Что за мерзкая и лживая картина! = - воскликнул он.
– Разве я когда-нибудь глумился над поруганной невинностью? Разве Марта не обвенчалась с Дэвидом Томкинсом - предметом своей детской любви, когда ей не было и двадцати, и разве она не стала ему преданной и нежной женой? А оставшись вдовой, разве не вела она жизнь, достойную уважения?
Между тем Память, раскрыв свой фолиант, рылась в нем, неуверенно листая страницы, пока наконец где-то в самом начале не нашла слов, относящихся к этой картине. Она прочитала их на ухо старому джентльмену. Речь шла всего лишь о злом умысле, не нашедшем претворения в действии; но пока Память читала. Совесть приоткрыла лицо и вонзила в сердце мистера Смита кинжал. Удар не был смертельным, но причинил ему жестокую боль.
А представление продолжалось. Одна за другой мелькали картины, вызванные к жизни Фантазией, и, казалось, все они были нарисованы каким-то злонамеренным художником, задавшимся целью досадить мистеру Смиту. Ни один земной суд не нашел бы и тени улик, доказывающих виновность мистера Смита даже в самом незначительном из тех преступлений, на которые ему сейчас приходилось взирать. На одной из картин был изображен накрытый стол, уставленный бутылками и стаканами с недопитый вином, в которых отражался слабый свет тусклой лампы. За столом царило непринужденное веселье, но как только стрелка часов приблизилась к полуночи, в компанию собутыльников вторглось Убийство. Один из молодых людей вдруг замертво упал на пол с зияющей раной в виске, а над ним склонился юный двойник мистера Смита, на лице которого ярость боролась с ужасом. Убитый же был вылитым Эдвардом Спенсером!
– Что хотел сказать этот негодяй художник?!
– вскричал мистер Смит, выведенный из терпения.
– Эдвард Спенсер был моим самым лучшим, самым близким приятелем; больше полувека мы платили друг другу искренней привязанностью. Ни я, да и никто другой не думал убивать его. Разве он не скончался всего пять лет назад и разве, умирая, он не завещал мне в знак нашей дружбы свою трость с золотым набалдашником и памятное кольцо?
И снова Память принялась листать свою книгу и остановилась наконец на странице, столь неразборчивой, будто писала она ее, находясь под хмельком. Из прочитанного следовало, что однажды, разгоряченные вином, мистер Смит и Эдвард Спенсер затеяли ссору и в порыве ярости мистер Смит запустил в голову Спенсера бутылкой. Правда, он промахнулся и пострадало лишь зеркало, а наутро оба друга уже с трудом могли вспомнить это происшествие и с веселым смехом помирились. И все же, пока Память разбирала эту запись. Совесть отвела плащ от лица, снова вонзила кинжал в сердце мистера Смита и, бросив на неги беспощадный взгляд, заставила замереть на его губах слова оправдания. Боль от раны была невыносимой.
Некоторые картины были написаны так неуверенно, краски на них так поблекли и выцвели, что об их содержании оставалось только догадываться. Казалось, поверхность холста была подернута полупрозрачной дымкой, которая как бы поглощала фигуры, пока глаз силился разглядеть их. Но всякий раз, несмотря на туманность очертаний, мистер Смит, словно в запыленном зеркале, неизменно узнавал самого себя в разные периоды своей жизни. Он уже несколько минут мучительно старался вникнуть в суть одной из таких расплывчатых и неясных картин, как вдруг догадался, что художник задумал изобразить его таким, каким он был сейчас - на склоне лет, а перед ним нарисовал трех жалких детей, с плеч которых он срывал одежду.
– Ну, уж это совершенная загадка!
– заметил мистер Смит с иронией человека, уверенного в собственной правоте.
– Прошу прощения, но я вынужден заявить, что этот художник просто глупец и клеветник. Где это видано, чтобы я, при моем положении в обществе, отбирал последние лохмотья у маленьких детей! Просто смешно!
Пока он произносил эти слова. Память опять погрузилась в изучение своей книги и, найдя роковую страницу, спокойным, печальным голосом прочла ее на ухо мистеру Смиту. Нельзя сказать, что ее содержание не имело касательства к только что промелькнувшей туманной картине. В книге рассказывалось, что мистер Смит, как это ни прискорбно, не смог устоять перед хитроумными софизмами и готов был, ухватившись за формальную зацепку, начать тяжбу с тремя малолетними сиротами - наследниками весьма внушительного состояния. К счастью, прежде чем он окончательно решился на этот шаг, выяснилось, что его притязания были столь же незаконны, сколь и несправедливы. Как только Память дочитала до конца. Совесть снова отбросила плащ и пронзила бы сердце мистера Смита своим отравленным кинжалом, если бы он не вступил в борьбу с ней и не прикрыл себе грудь рукой. Несмотря на это, он все-таки ощутил жгучую боль.
Но стоит ли нам рассматривать все отвратительные картины, которые показывала Фантазия? Созданные неким художником, обладающим редким дарованием и необыкновенной способностью проникать в самые потаенные уголки человеческой души, они облекали в плоть и кровь тени всех не нашедших воплощения дурных замыслов, когда-либо скользивших в сознании мистера Смита. Могли ли эти призрачные создания Фантазии, столь неуловимые, будто их вовсе и не существовало, дать против него убедительные показания в день Страшного суда? Как бы то ни было, есть основания полагать, что одна искренняя слеза раскаяния могла бы смыть с холста все ненавистные картины и снова сделать его белым как снег. Но не выдержав безжалостных уколов Совести, мистер Смит громко застонал от мучительной боли и в то же мгновение увидел, что три его гостьи исчезли. Он сидел один в уютном полумраке комнаты, затененной малиновыми занавесями, всеми почитаемый, убеленный благородными сединами старик, и на столе перед ним стояла уже не панорама, а графин со старой мадерой. И только в сердце его, казалось, все еще ныла рана, нанесенная отравленным кинжалом.
Разумеется, несчастный мистер Смит мог поспорить с Совестью и привести множество доводов, на основании которых она не имела права наказывать его столь безжалостно. А если бы мы выступили в его защиту, мы рассуждали бы следующим образом: план преступления, пока оно еще не совершено, во многом напоминает порядок событий в задуманном рассказе. Чтобы последний произвел на читателя впечатление реальности, он должен быть тщательно обдуман и взвешен автором и иметь в воображении читателя больше сходства с истинными событиями из прошлого, настоящего или будущего, чем с вымыслом. Преступник же тщательно плетет паутину своего злодеяния, но редко, а то и никогда не испытывает окончательной уверенности в том, что оно действительно свершится. Мысли его как бы окутаны туманом, он наносит смертельный удар своей жертве словно во сне и только тогда в испуге замечает, что кровь навеки обагрила его руки. Итак, романист или драматург, создающий образ злодея и заставляющий его совершать преступления, и подлинный преступник, вынашивающий планы будущего злодеяния, могут встретиться где-то на грани реальности и фантастики. Только когда преступление совершено, вина железной хваткой сжимает сердце преступника и утверждает свою власть над ним. Только тогда, и никак не раньше, до конца познается грех, и бремя его, если в преступной душе нет раскаяния, становится в тысячу крат тяжелее, поскольку он постоянно напоминает о себе. Не забывайте при этом, что человеку свойственно переоценивать свою способность творить зло. Пока о преступлении размышляют отвлеченно, не представляя себе в полной мере все сопутствующие ему обстоятельства и только неясно предвидя его последствия, оно кажется возможным. Человек способен даже начать подготовку к преступлению, побуждаемый той же силой, какая подстегивает мозг при решении математической задачи, но в момент развязки руки у него опускаются под тяжестью раскаяния. Он и не представлял себе раньше, на какое страшное дело он готов был пойти. По правде говоря, человеческой природе несвойственно до самого последнего мгновения обдуманно и бесповоротно решаться ни на добрые, ни на злые дела. А поэтому будем надеяться, что человеку не придется испытывать на себе всех ужасных последствий греха, если только задуманное им зло не воплотилось в делах.