Рассказы
Шрифт:
За исключением преступников, описанных нами, и больных или немощных, все мужское население города в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет можно было видеть в рядах ополченцев. Несколько исполненных достоинства и величественных индейцев во всем их первобытном великолепии стояли и внимательно глядели на зрелище. Их стрелы с кремневыми наконечниками казались детским оружием в сравнении с мушкетами пуритан. Они должны были с безобидным треском отскакивать от стальных шлемов и кованого железа нагрудников, которыми, как стенами крепости, был защищен каждый солдат. Доблестный Джон Эндикотт с гордостью оглядел своих стойких последователей и приготовился приступить к воинским трудам.
– Ну, мои смельчаки, - воскликнул он, вытаскивая свой меч, - покажем этим несчастным язычникам,
Закованная в латы рота выровняла строй, и каждый из солдат приставил тяжелый приклад своего мушкета к левой ноге, ожидая в этом положении приказаний капитана. Но когда Эндикотт окинул взглядом весь строй, он увидел невдалеке некую личность, с которой ему надлежало переговорить. Это был пожилой джентльмен в черном плаще; две белые полоски спускались у него с воротника; на нем была высокая шляпа, под которой виднелась бархатная шапочка, - таково было одеяние пуританского священника. Это почтенное лицо опиралось на палку, которую, казалось, только что срезали в лесу, а башмаки его были в грязи, как будто он шел пешком через дикие болота. Видом своим он в точности походил на пилигрима, но при этом держался с апостольским достоинством. Как раз в тот момент, когда Эндикотт увидел его, он отложил в сторону свою палку и нагнулся, чтобы напиться из журчащего родника, выбивавшегося на солнечный свет примерно в двух десятках ярдов от угла молитвенного дома. Однако, прежде чем напиться, этот достойный человек в знак благодарности поднял глаза к небу, а затем, придерживая одной рукой седую бороду, зачерпнул этого простого питья ладонью другой руки.
– Эй, почтенный мистер Уильямс!
– крикнул Эндикотт.
– Приветствуем твое возвращение в наш мирный город. Как поживает наш достойный губернатор Уинтроп? Какие новости из Бостона?
– Губернатор в добром здравии, уважаемый сэр, - отвечал Роджер Уильямс, подбирая свою палку и подходя ближе.
– А что касается новостей, то вот письмо, которое мне вручил его превосходительство, узнав, что я сегодня отправляюсь сюда. Вероятно, в нем содержатся весьма важные известия, ибо вчера пришел корабль из Англии.
Мистер Уильямс, салемский священник, личность, разумеется, известная всем зрителям, подошел теперь к месту, где под знаменем своей роты стоял Эндикотт, и вручил ему послание губернатора. На широкой печати был оттиснут герб Уинтропа. Эндикотт поспешно развернул письмо и начал читать, и когда он дошел до конца страницы, его мужественное лицо исказилось от гнева. Кровь бросилась ему в лицо, так что казалось, оно пылает от внутреннего жара. Никого бы не удивило, если бы и нагрудник его кирасы раскалился докрасна от пламени гнева, бушевавшего в груди, которую он прикрывал. Дочитав до конца, он яростно потряс зажатым в руке письмом, так что оно зашуршало столь же громко, как знамя над его головой.
– О скверных делах тут пишут, мистер Уильямс, - сказал он.
– Хуже этого в Новой Англии еще никогда не бывало. Ты, конечно, знаешь содержание письма?
– Да, разумеется, - отвечал Роджер Уильямс, - ибо губернатор советовался по этому делу с моими собратьями из духовных лиц в Бостоне, и о моем мнении тоже спрашивали. И его превосходительство поручил мне просить тебя от его имени не разглашать эту новость сразу, чтобы не вызвать возмущения в народе и не дать тем самым королю и архиепископу предлога выступить против нас.
– Губернатор - мудрый человек, мудрый и притом мягкий и умеренный, сказал Эндикотт, мрачно стискивая зубы.
– Однако я должен действовать по собственному разумению. В Новой Англии нет такого мужчины, женщины или ребенка, которых эта новость не касалась бы самым живейшим образом, и если голос Эндикотта будет достаточно громким, его услышат мужчины, женщины и дети. Солдаты, построиться в каре! Эй, добрые люди! Тут есть новость для всех вас.
Солдаты окружили своего капитана, а он и Роджер Уильямс стояли вместе под знаменем красного креста, в то время как женщины и старики проталкивались вперед, а матери поднимали своих детей, чтобы те видели лицо Эндикотта. Несколько ударов в барабан дали сигнал к молчанию и всеобщему вниманию.
– Товарищи по оружию, товарищи по изгнанию!
– начал Эндикотт, стараясь сдержать охватившее его волнение.
– Во имя чего покинули мы свою родину? Во имя чего, спрашиваю я, покинули мы зеленые и плодородные поля, дома или, быть может, старые седые храмины, где мы родились и воспитывались, кладбища, где погребены наши предки? Во имя чего прибыли мы сюда и воздвигли наши собственные надгробные плиты в этих необитаемых местах? Страшен этот край. Волки и медведи подходят к нашим жилищам на расстояние человеческого голоса. Туземец подстерегает нас в мрачной тени леса. Упрямые корни деревьев ломают наши плуги, когда мы пашем землю. Дети наши плачут, прося хлеба, и мы вынуждены возделывать прибрежные пески, чтобы накормить их. Во имя чего, снова спрошу я вас, разыскали мы эту страну с неблагодарной, бедной почвой и неприветливым небом? Разве не во имя того, чтобы пользоваться нашими гражданскими правами? Разве не во имя права свободно служить господу так, как нам велит наша совесть?
– Ты называешь это свободой совести?
– прервал его голос со ступенек молитвенного дома.
Это был голос "самовольного проповедника". Печальная и спокойная усмешка мелькнула на кротком лице Роджера Уильямса, но Эндикотт, возбужденный всеми событиями этого дня, с яростью взмахнул мечом в сторону преступника, - у такого человека, как он, подобный жест выглядел весьма зловеще.
– Что ты знаешь о совести, ты, мошенник?
– воскликнул он.
– Я говорил о свободном служении господу, а не о своевольном осквернении и осмеянии его. Не прерывай меня, или я велю забить тебе голову и ноги в колодки до завтрашнего дня. Слушайте меня, друзья, не обращайте внимания на этого проклятого смутьяна. Как я уже сказал, мы пожертвовали всем и прибыли в страну, о которой едва ли слышали в Старом Свете, для того чтобы превратить ее в Новый Свет и в трудах искать путь отсюда на небеса. Но что бы вы думали? Этот сын шотландского тирана, этот внук папистки и прелюбодейки, шотландки, чья смерть доказала, что золотая корона не всегда спасает голову помазанника от плахи...
– Не надо так, брат, не надо, - прервал его мистер Уильямс.
– Такие слова не годится произносить даже при закрытых дверях, а тем более на улице.
– Замолчи, Роджер Уильямс!
– отвечал Эндикотт высокомерно.
– Мой дух прозорливее твоего в этом деле... Говорю вам, товарищи по изгнанию, что Карл Английский и архиепископ Кентерберийский Лод, наш злейший гонитель, решили преследовать нас и здесь. В этом письме сообщают, что они сговариваются послать сюда генерал-губернатора, коему будет поручено вершить суд и справедливость в стране. Они собираются также учредить идолопоклоннические церемонии английской епископальной церкви; так что, когда Лод будет целовать, как римский кардинал, туфлю папы, он сможет отдать Новую Англию, связанную по рукам и ногам, во власть своего хозяина.
Глубокий вздох слушателей, выражавший чувства гнева, страха и скорби, был ответом на это сообщение.
– Смотрите, братья!
– продолжал Эндикотт с еще большей энергией.
– Если этот король и этот архиепископ добьются своего, то мы скоро увидим крест на шпиле этой молельни, которую мы выстроили, а в ее стенах - высокий алтарь, вокруг которого и днем будут гореть восковые свечи. Мы услышим звон колокола при освящении святых даров и голоса папистских священников, служащих мессу. Но подумайте только, христиане, - неужели мы позволим свершиться всем этим мерзостям, не обнажив меча, без единого выстрела, не пролив ни единой капли крови, - и все это на самых ступенях церковной кафедры? Нет! Пусть рука ваша будет тверда и сердце отважно! Здесь мы стоим на собственной нашей земле, которую мы приобрели за свои товары, которую мы завоевали своими мечами, которую мы расчистили своими топорами, которую мы возделали в поте лица своего, которую мы освятили нашими молитвами господу, приведшему нас сюда! Кто же сможет поработить нас здесь? Что нам до этого прелата в митре, до этого короля в короне? Что нам до Англии?