Рассказы
Шрифт:
— Где?
— Вот здесь… на левой…
Ванька ощупал руку и посмотрел на свою ладонь. Она была красная.
— А-а-а, кровь, — сказал он с удивлением. — Оцарапался где-то… Понимаешь, какая штука… ой, как заболело! Ну-ка, погляди!
Я посмотрел и ахнул. Над самым локтем, под якорем, там, где было написано «Дерзкий», была большая кровавая рана; она совсем не походила на царапину. Ванька тоже посмотрел на рану, побледнел и стиснул зубы. У него на лбу заблестели маленькие капельки пота.
— Ванька, — испуганно закричал я, — это же от…
— Знаю от чего, — прервал меня Ванька, стараясь быть спокойным. — Чего рот разинул! Ты что, первый раз видишь пулевое ранение? Чем пялить глаза, лучше взял бы да перевязал меня, а то вся кровь вытечет…
— Нечем, — беспомощно пожал я плечами.
Ванька оглянулся.
— Стаскивай с меня рубаху! — кратко приказал он.
Снимая с него рубашку, я все думал о том, что будет, если Ванька упадет сейчас на землю и… умрет. Шутка сказать — пулевая рана!
— Рви на полоски!
— Как же… — колебался я. — А тебя мать не побьет за это?
— Эх, голова! — рассердился Ванька. — Мне перво-наперво за рану попадет. Ну, побыстрей!
Разорвав рубашку, я неловко начал перевязывать рану.
Ванька стиснул зубы и лишь время от времени, не в силах сдержаться, тихонько стонал от боли.
— Постой! — крикнул он неожиданно. — Развязывай сейчас же!
Я уставился в него взглядом, полным удивления.
— Развязывай, развязывай! Так насухо нельзя. Надо подложить табаку… Мне брат говорил…
— Откуда же взять сейчас табак?
— Послушай, — сказал Ванька. — Ступай поищи в нашей кассе! Там должны быть окурки, штуки три…
Я побежал к «кассе». Это была маленькая деревянная коробочка, которую мы прятали в самом потайном месте ивняка. В ней мы хранили самые ценные припасы нашей четы! Я сделал три шага от деревянного крестика, служащего ориентиром, повернулся лицом к реке. В пяти шагах вправо была «касса». Я откопал ее и стал шарить дрожащими пальцами по ее дну. Под мешочком с гильзами от патронов я нашел три окурка и тотчас же принес их на перевязочный пункт.
Когда я приложил к ране табак, Ванька забился, как рыба, но не закричал ни разу и не охнул, иначе бы всему геройству грош цена.
После этого мы сели на берегу, опустили ноги в воду и задумались. Солнце уже клонилось к закату, и река переливалась тысячами цветов. Напротив выступали очертания низкого румынского берега. Где-то справа равномерно и кротко позвякивали колокольчики разбредшихся по ивняку коров. Было тихо и спокойно, и мне показалось, что никакой стрельбы и никаких немцев не было, что мы просто-напросто уснули на мягкой траве и нам приснился бессмысленно кошмарный сон.
— Хорошо еще, что кость не задело! — нарушил молчание Ванька. — Это что, ерунда! А иначе пришлось бы отрезать руку… Дело, конечно, не в этом… с якорем пришлось бы распроститься…
— Эх, зря мы подшутили над этим немцем, правда? — испуганно заметил я. — Задели его, на свою беду…
— Глупости! — сказал Ванька и посмотрел на меня насмешливо. — Ну-ка, сознайся, браток, ты здорово струхнул, а?
— Не-е-ет… чего там…
— Сознайся, сознайся!
— А ты-то не испугался?
Ванька не нашел нужным отвечать на этот вопрос, а лишь презрительно махнул своей здоровой рукой, словно хотел сказать: «Что мне с вами толковать, с детворой!»
Мы снова замолчали.
— Сейчас ты, конечно, всем разболтаешь про это, — сказал наконец Ванька.
— Вот еще!.. Очень мне нужно болтать! — обиделся я.
— Как будто я тебя не знаю, что ты за болтун…
— Фу!
— Никому ни слова, слышишь? В участке за такие дела по головке не погладят… А если только посмеешь сказать старой… Ну-ка, поклянись!
Я встал, плюнул на землю и торжественно сказал:
— Если скажу кому-нибудь хоть слово, то пусть, когда высохнет слюна, я буду в могиле!
Это была наша самая страшная клятва, которую мы никогда не преступали. Ванька успокоился.
— А ты… — спросил я у него, — что ты скажешь матери про твою рану?
— Это мое дело, — сказал Ванька. — Тебе об этом нечего беспокоиться.
Немного подумав, он снова заговорил:
— Ну, пойдем, что ли, в город, а? Там, наверное, сейчас такой крик…
Я кивнул в знак согласия. Ведь мне самому хотелось скорее вернуться домой. Чего только там сейчас не говорят! Как-то нас встретят? Будут ли бить дома или обойдется как-нибудь?
Мы пошли абрикосовыми садами, где нас никто не мог увидеть; да и гораздо интереснее было пробираться сквозь заборы из колючей проволоки, чем подымать пыль по дороге. Ванька был хмур, видно, у него сильно болела рука, но он вопреки всему держал голову высоко, гордо. И, поглядев на него, я снова позавидовал его счастью. Ведь могла же эта проклятая пуля задеть и меня, черт бы ее взял! Или только Ванька должен быть героем?
Но тут я вспомнил, что геройство имеет и оборотную сторону и что отцы и матери не очень-то любят наше геройство.
Я вообразил, что бы было, если бы я предстал перед отцом с перевязанною рукой, в изорванной рубахе, и зависть моя тотчас же испарилась.
Когда мы достигли первых домов города, Ванька обернулся ко мне и сказал:
— Теперь нам надо расстаться! По крайней мере, сегодня вечером нас не должны видеть вместе… Ты валяй направо, а я — налево! И ни слова, слыхал? Я не хочу, чтоб меня драли из-за тебя…
Я кивнул ему головой — еще вопрос, кого будут драть, — и побежал домой. Ванька свернул в первую же узкую кривую улочку.