Рассказы
Шрифт:
от своей группы, словно каменное изваяние застыл на Гревской площади. Его загорелое
лицо с ужасным шрамом от старого ожога не выражало никаких эмоций, хотя сердце
билось так быстро, что пришлось два раза глубоко вздохнуть, чтобы немного
восстановить ритм.
С детства он мечтал попасть в Париж. Точнее, не с самого детства, а с того момента, когда
будучи в седьмом классе, он к удивлению взрослых довольно быстро прочитал самый
драматический роман Гюго. Потом более внимательно перечитал ещё раз. И потом снова
и снова, не реже раза в год переосмысливал злоключения героев из далёкой почти
сказочной Франции.
Сказать, что это было его первое настоящее сексуальное и духовное переживание
означает не сказать ничего. В его пионерской юности до прочтения «Собора Парижской
Богоматери» не было ничего особенно яркого – обычные будни советского школьника,
состоящие из магниевых взрывпакетов, неловкого задирания наливающихся спелым
соком одноклассниц, школьных утренних линеек, записей в дневнике, выводимых с
помощью каких-то немыслимых смесей и тайного курения с обязательным заеданием
табачного аромата калёными семечками. Пожалуй, единственным его настоящим
увлечением и даже страстью было чтение. Всё остальное он проделывал, скорее, из
чувства солидарности, граничащего с обречённостью на стадное существование,
прививаемое с первых лет жизни каждому советскому человеку.
Но книги – книги были его территорией, куда не было входа никому. Конечно, это
необычное для подростка увлечение отличалось известной сумбурностью, которая на
самом деле и придавала нужные для духовного созревания оттенки – язвительный Чехов
чередовался с наивным Майн Ридом, а недочитанный Фадеев мог быть легко заменён на
загадочного Гоголя или фееричного Свифта. Но всё это было не то – он постоянно
чувствовал, что чего-то не хватает во всей этой разношёрстной прозе, должно быть нечто
более грандиозное, более искреннее и возвышенное.
И вот, наконец, свершилось – с первых страниц романа Гюго он понял, что впереди его
ждёт настоящее открытие, настоящее переживание, которое несравнимо ни с робкими
поцелуями тоненькой девочки в пионерлагере, ни с пряным ароматом сигарет «Кэмэл»,
наполнивших киоски «Союзпечати», ни даже с редким вниманием признанной классной
красавицы Оксаны, которая сидела с ним за одной партой. И его надежды были
оправданы – на последних страницах романа он тихо и с удовольствием плакал, не
ощущая своих слёз. А после второго прочтения пришло устойчивое ощущение всеобщей
красоты и величия человеческого одиночества, которое не покидало его всю оставшуюся
жизнь.
С тех пор он прочёл этот роман раз двадцать, и каждый повтор открывал всё новые грани
трагикомедии под названием «жизнь». Даже когда он, единственный выживший после
падения горящего вертолёта в Афганистане получал свой орден «Красной звезды»,
возникшее на мгновенье чувство горечи о погибших товарищах, не шло ни в какое
сравнение с всепоглощающими переживаниями за судьбу прекрасной Эсмеральды и её
вновь обретённой матери. Поэтому Париж, Гревская площадь и, конечно же, сам Собор
Парижской Богоматери, стал его мечтой, которая сегодня, благодаря турагентству
«Вояж», превратилась в действительность.
…Услышав, что группа отправляется на пешую экскурсию по городу, он подошёл к
руководителю и сказал, что вернётся в гостиницу самостоятельно. Не слушая аргументы
экскурсовода, робко пытавшегося вернуть заблудшую овцу в стадо, он сухо попрощался,
отошел в сторону и, закурив, снова впился взглядом своего единственно здорового глаза в
восстановленный после бесчинств парижских коммунаров Отель де Виль, в котором
нынче расположилась мэрия Парижа.
Современная Гревская площадь никак не соответствовала его представлениям о месте
многочисленных аутодафе – она была ничтожно мала по сравнению со щедрым размахом
российских площадей, заставлена разномастными работами современных флористов и
архитекторов, и только само мрачноватое здание мэрии немного компенсировало его
лёгкое разочарование. Отдав должное великому месту, названному самим Гюго символом
жестокого и кровавого правосудия, он направился к главному объекту своей жизни,
который светлел неподалеку на фоне свинцового парижского неба.
Возле знаменитого храма было полно туристов, но он совершенно не замечал
посторонних. Внимательно осмотрев фасад с потрёпанными временем горгульями, он,
внутренне трепеща, направился в тёмный провал внутренностей Собора, скрывающихся
за массивными деревянными дверями. Внутри было на удивление тихо, и очень мало
народу. Он с удовольствием сел на массивную деревянную скамью, и стал разминать
больную ногу, мысленно пробуя на вкус любимые с юности строки:
«…Великие здания, как и высокие горы – творения веков. Часто форма искусства успела
уже измениться, а они все еще не закончены, тогда они спокойно принимают то
направление, которое избрало искусство. Новое искусство берется за памятник в том виде,
в каком его находит, отражается в нем, уподобляет его себе, продолжает согласно своей
фантазии и, если может, заканчивает его. Это совершается спокойно, без усилий, без