Рассказы

Виллемс Поль

Копеечный глазок

В спальном вагоне жарко и душно. За окном — страшный холод. Покрытый коркой льда, точно укутанный в ледяную муфту, экспресс “Красная стрела” отправился из Москвы без пяти двенадцать ночи и теперь медленно ползет в сторону Ленинграда. Колеса стучат по рельсам, будто где-то внутри бьется ледяное сердце.

Достаю десятикопеечную монету и, как маленький Кай из “Снежной Королевы”, прикладываю ее к стеклу, но толстый слой инея все равно не тает. Грею монетку на животе, потом снова прикладываю к стеклу. На коже

словно остается ледяной ожог.

В купе — трое русских в пижамах, они пьют чай и внимательно за мной наблюдают.

— Надо ножичком поскрести, — говорит толстяк на довольно приличном французском. Потом надолго замолкает, цепенеет, отхлебывает чай, затем снова оживает, произносит:

— Впрочем, и ножичек не поможет... даже если поскребете, все равно ничего не увидите.

— Почему ничего? — удивляюсь я.

— Ничего, — повторяет он. — Там, за стеклом, ничего нет. Только снег. Больше ничего.

Он проводит ладонью по голове, плоской, точно стол. Стол, обтянутый блестящей голой кожей, на его поверхности — ни хлебной крошки, одни только жировые складки по бокам.

Проходит время, и мне наконец удается протаять в заледеневшем стекле маленький круглый глазок, к которому я приникаю.

Высокое черное небо. По нему, как по пляжу, разбросаны раскаленные добела камушки-звезды, только моря не видно. И под этим небом — бескрайняя русская равнина. У горизонта ветер подымает снежные буруны, которые издалека кажутся неподвижными. Вот промелькнула деревенька: горстка домишек — и тут же исчезла в снежном вихре. И вот уже снова — только снег, а сквозь него мерцают далекие звезды.

— Можно глянуть? — спрашивает толстяк и надолго приникает к глазку.

Потом я слышу его смех. Будто смеется вовсе не он, а внутри у него перекатываются глухие хриплые погремушки.

— Я же говорил, ничего, — заключает он, выпрямляясь. — Ровным счетом ничего.

Двое других моих попутчиков тоже хотят посмотреть. Они глядят молча и ничего не говорят после.

Глазок в стекле быстро зарастает белесой пленкой.

— Ножичек хотите — поскрести? — предлагает толстяк.

Я отказываюсь. Мне уже нет нужды смотреть в глазок. Бескрайняя русская равнина, я никогда ее не забуду.

Никогда не забуду?.. Или нет... это что-то другое. Сам того не ведая, я уже носил в себе эту картину: равнина без конца и без края, только ветер по ней гуляет и вздымает тучи снега. Я уже видел это, я носил это в себе еще до собственного рождения, с незапамятных времен.

Поглядев в копеечный глазок, я узнал то, что уже знал раньше. Два образа наложились друг на друга и совпали. И оттого что они совпали, мне сделалось хорошо и покойно.

Лежа на своей полке, я принялся думать обо всем, что совпадает, накладываясь друг на друга, обо всем, что соответствует одно другому, как левая и правая рука.

Я соединил обе руки, ладонь к ладони, палец к пальцу, и как утопленник, лицо которого уже превратилось в глядящее из воды отражение, стал ждать, когда надо мной появится другое лицо, парящее над водной гладью. Но лицо не появлялось. Сердце состава стучало все медленней, и тяжелое дыхание трех русских разносилось в душном пространстве спального купе.

Музыка дождя

ГАБРИЭЛЛА любила менять назначение вещей. Бутылку она превращала в лампу, из лампы делала вазу, а то могла вдруг смять лист бумаги, и из него получалось голубиное крыло. Кто-то из друзей сказал, что у нее дар метаморфозы. Сочтя замечание лестным, она удвоила старания. Все в ее руках принялось менять облик.

Муж, преуспевающий делец в области шерстяных тканей, предложил ей однажды купить современную квартиру, о которой она мечтала.

Габриэлла отказалась. Она подумала, что такую квартиру ни во что не превратишь, и выбрала чердак в старом особняке. Дени дал себя убедить.

Чердак был обшит дубом. Габриэлла переделала его в корабль. Для друзей она оборудовала каюты, а капитанскую рубку приспособила для них с Дени. На стене повесила огромную географическую карту, а из кастрюль сделала корабельные фонари.

Друзья пришли в неописуемый восторг, оттого с каким вкусом все было устроено. Особенно им понравился бар, оборудованный в старой шлюпке, которую Габриэлла купила по случаю у какой-то фирмы, занимавшейся списанными кораблями.

Дени радовался удачам жены и потягивал ром, без которого жизнь на борту была немыслимой.

Но счастливым он себя не чувствовал. Правда, он не жаловался, потому что у них с женой раз и навсегда было решено, что на его плечи возложена ответственность за материальный достаток — обязанность важная и трудная, — зато от остальных забот он избавлен.

Вечером, прежде чем заснуть, он наслаждался целым часом свободы. Принимал душ, ложился и тушил свет. Погружался в блаженное одиночество, и мысли его бродили, где им вздумается.

Это были счастливые мгновения. Лежа во тьме с открытыми глазами, Дени думал о предметах, вызывал в памяти их образ, вспоминал их такими, какие они есть, без метаморфоз и превращений. Коробок спичек, трубка, вилка, рюмочка для яиц — вещи простые, без затей, полезные и мудрые по своей форме. Он воображал белый деревянный стол, гладкий и блестящий, на столе мысленно располагал перечисленные предметы. Он с упоением представлял себе три спичечных коробка, положенные на равном расстоянии друг от друга, рядом с ними — две вилки, следом — четыре рюмочки.

Строгое расположение предметов на столе умиротворяло, и он забывался сном.

Спал Дени на кровати красного дерева, поставленной на три ящика — так спали когда-то морские офицеры. Кровать была вмонтирована в деревянный остов чердака, ночник запрятан в лиловую раковину, книжная полка заставлена литературой по морскому делу — настоящий “укромный уголок”. Так, во всяком случае, заявили друзья Габриэллы.

В другом углу комнаты, в алькове, стояла кровать Габриэллы. У этого ложа имелась одна лишь женственная деталь: раковина с ночником была розовая.