Рассказы
Шрифт:
— Ерунда! Все это можно оградить и другими мероприятиями… несколько более сложными…
— И более ломкими, — добавила тихо Галя.
— Поверьте мне, что не в тех или других мероприятиях сила этого общественного учреждения, а в нас самих. Крепки мы в слове и своих обязанностях — и все будет крепко… Но дело не в том, — закурил он снова папиросу, — иногда этот факт становится настолько необходимым в жизни, настолько кричащим и вяжущим по рукам и ногам борца, что тот готов бы был для его достижения пройтись по всем религиям и обрядам, да если окажется это невозможным?..
— Как невозможным?
— Да
— Если так, то, конечно, отказаться… — смущенно ответила Галя.
Разговор этот и волновал ее, и тревожил: она вспомнила последнее признание Васюка и вспыхнула заревом.
— Но если этот отказ, это самоотречение выше сил… если он обращает человека в тряпку, в негодную подошву, не способную ни на какое дело…
— Но ведь второе лицо неповинно в этом…
— Хотя бы и так; но неужели оно могло бы быть настолько жестоким, чтобы ради личного, пустого удобства решилось отнять от нуждающегося единственное утешение в жизни, единственную поддержку на тернистом пути, единственную среди пыток общественных ласку?
— Не знаю… — все более краснела и чаще дышала Галя. — Тут все зависит от убеждений, от сердца, от чувств; если кто беззаветно любит другого, то может пожертвовать для него многим…
— Да, если любит искренно, — вздохнул он глубоко, закрывши ладонью глаза, — но какой черт полюбить может нашего брата, бездомного бродягу, бесправного сироту, да еще полюбить беззаветно? Проклятые ведь! А между тем я всем своим бренным существом теперь сознаю, что самое слово любви, над которым я прежде смеялся, имеет страшную силу эмоции, способной поднять энергию в человеке на подвиг и убить ее окончательно…
— Откуда это у вас такое романтическое настроение? — попробовала было отшутиться Галя, боясь, что не справится с возрастающим волнением, но шутка прозвучала грубо, неловко.
— Откуда? Вы сами хорошо это знаете! — горьким, укорительным тоном ответил Васюк. — Вы даже знаете, в каком отчаянном положении находится ваш друг, лишивший сам себя легкомысленно права на легальное счастье. Ведь на жертвы способны лишь героини, да и нам ли, общественным отброскам, мечтать о таких жертвах? Эх, что и толковать! — встал он и порывисто прошелся несколько раз по комнате. — Однако жарко у вас, воздуху мало… — спохватился он, ища свою с широчайшими полями шляпу. — Прощайте! — подал он вдруг руку Гале. — Мне от всех этих треволнений становится очень дурно…
— Бедный вы, бедный! — пожалела она его искренно. Васюк не выпускал ее руки и непривычно нежным голосом попросил:
— Проводите меня, ночь чудная — освежиться нужно.
Они вышли вместе и молча пошли по опустевшим уже улицам. Ночь была светлая, благоухающая, но даже на обрыве — над темной рекой, не дышало прохладой.
— Присядем здесь на скамеечке, — остановил он Галю, — в воздухе чересчур душно, вероятно, перед грозой.
— Да, — ответила она как-то странно, — вдали сверкают зарницы…
Они замолчали и так просидели довольно долго. Наконец Васюк порывисто взял Галю за руку:
— Нет, не могу больше… — начал он словно не своим голосом, давясь словами. — Вся машина к черту пошла… Сердце расшаталось, мозги не реагируют. Вы мне стали необходимы, как этот воздух!
Галя ждала этого слова, и все-таки оно ее поразило; но не чувство радости захватило ее дыхание, а скорее чувство страха, смешанного с ядом гордости; она молчала и только ниже наклонила голову.
— Скажите мне, только короче и яснее, — продолжал он, — питаете ли вы ко мне чувство привычки, или физиологического родства, или… ну, одним словом… вы понимаете… — ему, видимо, трудно было досказать мысль.
— Не знаю, — ответила она, вся растерявшись, и схватилась руками за виски: сердце ее сжималось от усиленного прилива крови, в голове стучало.
Она этого не знала действительно: до сих пор она еще не испытывала настоящего чувства любви; прежнее обожание своего ментора было детской вспышкой, а после жизнь не дала материала. К Васюку она сначала чувствовала страх и обиду, потом чувство это заменилось некоторой долей уважения к его уму и нравственной силе, потом она начала преклоняться перед широтой его задач, потом привыкла к нему и сблизилась в спорах, а потом начала опьяняться торжеством самолюбия.
— Нет, не барышнянствуйте, довольно! — встал он и так сжал себе руки, что они хрустнули. — Вы должны сказать, имеете ли настолько чувства ко мне, чтобы побороть предрассудки… принести жертву для погибающего через вас безумца?
— Стойте! Этак нельзя, — встала она и пошла частыми шагами, как бы убегая от грозящего нападения, — ведь это выше сил… всю жизнь на карту, — торопливо говорила она. — Разве так рискуют безумно… сразу… очертя голову?
— Чего ж вы боитесь? Общественного мнения? — шел он по пятам.
— Самой себя… жизни… вас… всего окружающего, — шептала она.
— Значит, вы не любите меня? Мужик вам противен? — почти скрежетал он зубами. — Ах, а я-то, я-то!.. — он рванул себя с ожесточением за бороду.
— Боже мой! Я не хочу причинить вам страданий, но ведь это ужасно! — послышалась мольба в ее дрогнувшем голосе.
— Стойте! — крикнул он хрипло. — Здесь моя квартира… Я хочу попрощаться с вами. Пора положить конец этому безумству… пора! Ну, оказался тряпкой, неспособным противустоять искушению, так и долой!
— Что вы, что вы? — остановилась она и раскрыла испуганно глаза, на которых блестели уже капли слез.
Он схватил ее за руки и привлек к себе:
— Или прощай навеки, или спаси! — шептал он порывисто-страстно. — Сила моя, упование мое! Войди в этот дом подругой моей на всю жизнь, товарищем на боевом пути!
Она ничего не ответила, но только побледнела страшно и шатнулась к нему…
В каком-то смутном чаду потекли первые дни семейной Галиной жизни. Но не трепетание счастья, не опьянение жизнерадостной, новой отрадой волновали ее потрясенный внутренний мир, а скорее преобладало в ней чувство унижения и обиды. Галя не могла еще разобраться в хаосе своих ощущений и дать себе в них полный отчет; но она с первых же дней начала предугадывать, что чувства любви и влечения к Васюку у нее не было и что на бурные ласки его она могла отвечать лишь стыдом да возмутительным самопринуждением.