Рассказы
Шрифт:
— Плюнешь! А ты знаешь, как я ее просадил? Тринадцатый в лузе завяз, — Колька его ррраз, дуплетом восьмого — дддва, мне киксом по морде — трри, — пожалуйте денежки— четыре. Давай, родитель, рюпь, — пять!
— Нет!
— Ну, тогда я твое пальтишко конкретизирую. А ты дома посиди до лучших времен.
— Так жить нельзя! Ни квартиры, ни дензнаков; семья вразброд. Будущего никакого. От кареты прошлого одна ось, — и та — хоть брось.
— Повешусь!
Достал из-под Дворниковой кровати веревку, нацепил на крюк, поставил табурет.
.. — Погоди, погоди! Минуточку!
Гляжу из петли вниз: жена.
— Ты всамделе повеситься хочешь?
— А что это тебе? Кабарэ? Или правов| не имею?
— Да я ничего. Теперь свобода: самоопределяйся. Только я о Митрошке беспокоюсь: отнимет он у меня все. Ты мне, пока жив, отдай пиджак, брюки и ботинки.
— Это… не жирно будет?
— Где ж жирно? Да тебе ведь и все равно, — на том свете форсить не для кого.
Разделся. Разулся. Полез снова.
— До свиданья!
Ушла.
— Родитель! Стой!
Сынка черти принесли. А сынок разного харчу принес.
— Вешаться или закусить?
— Ты серьезно повесишься?
— Да уж надо полагать.
— Ну, ладно, валяй. Только отдай мне рубашку и носки.
— На…
— Стойте, стойте, гражданин Клецкин! Дворник, словно лама кровожадная, глазами сверкает.
— Никак этого невозможно. Вы хоша и не вполном теле, одначе, веревка и оборваться может. Мне терять из своего достатку никакого резону нетути.
— Дозвольте раньше получить, а потом с господом…
— Бери корзину. В ней барахло разное, на полтинник наберется.
— И то. Я эту корзинку к куму отнесу, а то наследники явятся, суд да дело… До увиданья-с…
Дай вам бог…
Не успел уйти, — окно настежь, и Митрошкина голова, а за Митрошкиной головой штук пятнадцать неизвестных голов. Разговор.
— Видите? Стоит на тубуретке и голова в петле.
— А и верно. Лысый, а самоубийствами занимается.
— Он у меня такой.
— А он вам кто приходится?
— Отец единоутробный. Беспартийный. И ехидный старичишка… А насчет веревки будьте безсумления. Как только крак, так сейчас я по куску каждому… Играете!..
— Запись тут на веревочные угрызения?
— Здесь. Здесь. Семь вершков — червяк; а если больше, то скидка.
— Мне поларшина, пожалуйста.
— Господин товарищ, сажень беру. Получи вперед, штоп без омману.
— Не могу дать без очереди, встаньте в хвост.
— Для какой причины народ собрамши?
— Веревку, который повесился.
— Тебе, бабушка, помирать, а ты насчет макао. Тут и без тебя нехватит.
— Товарищи! Граждане! Господа! Не напирайте, всем достанется. Родитель, скоро ты там? Публика ждет, нервничает!
— Раздумал я, — отвечаю из петли.
Побелел мой сынок.
— Ну это, говорит, мошенство! Свинья ты, а не отец! Никакой в тебе сыновьей любви нет. Одумайся! Прими во внимание: одежи у тебя нет, денег нет, квартиры нет, жена — ведьма, сын — мошенник. Подумай, родитель! Вспомни бога! Пожалей сынка!
Уговорид, собачий сын. Поправил я петлю, перекрестился — рраз!
Сначала из глаз искры посыпались. Потом по затылку словно кто пудового леща дал, а потом темнота. А разом за темнотой — кто- го под микитки наподдал, потом по носу с’ездил, по скуле прокатился, да так будто и по черепу стукнул для апофеоза. И началось мое благожеланное загробное житие. Не то я в раю, не то поблизости. Слышу, словно во сне, — гармонь будто надрывается, кто-то пляшет и кто-то песню поет:
— Эх, шарабан мой американка, А я девченка — да хулиганка…А в общем такой гул стоит в раю, что хоть иконы выноси. Открыл я один глаз, глянул. Глянувши, удивился. А удивившись, выразился.
Жена сидит в переднем углу и «шарабана» поет. Митрофан гармонь терзает, а дворник кикапу пляшет.
А на столе колбаса, яичница, закусь и бутылки всевозможные. Веревки на мне нет, а лежу под столом, голова потрескивает, шею больно… Но, ничего: жить можно…
Сынок меня заметил, обрадовался.
— Папаша! — кричит: — Сорвамшись вас! А я на вас 470 рублей сделал. На-ка!
И подносит.
— С товарищеским приветом! — говорит.
— Все на производство! — отвечаю.
Поехало… И жена радуется, и дворник целоваться хочет.
— Теперь, говорят, заживем. Денег куры не клюют.
Ничего не поделаешь!.. Жить надо.
Двадцать два несчастья
Начало несчастий моей жизни было при покойном Николае. Непокладистый он был человек, и разногласия у нас вышли. Жили мы тогда богомским кружком в Николаеве в «Николы, что на мокром месте». Народ все молодой, а денег нет.
— Но ничего! Завелись у нас потом деньги. Большие! Живем мы во-всю! Николай-то и обиделся. А, обидевшись, позавидовал. Позавидовал и посадил:
— Чьи у вас деньги?
— Николаевские!
— Не врите, кошкины дети!