Ратоборцы
Шрифт:
— Ну, Искандер, — сказал, вздохнув, Берке, — сегодня расстаемся. Не уноси в сердце своем зла против меня и против благословенных орд моих. Я мог бы утопить и тебя, и народ твой в море тленья. Ты знаешь: ночью у меня огней столько, сколько звезд. Я мог бы поднять на тебя сто тем [40] воинов. Ибо я управляю народом, который с большими трудами собрали отцы и деды мои… Я мог бы поступить с тобою, как поступаю с волосом в глазу или как с занозою. Вспомни, когда ты приехал, то еще не успела осесть пыль крамолы твоей. Но ты хорошо сделал, что приехал и дал объяснения!.. Ты оберег народ твой!.. Да и сам выносишь ныне ногу свою на берег спасенья… Я радостный отпускаю тебя: могущество руки моей возросло. Ты знаешь сам, что войска презренного Хулагу и сына его Абака и с ними войско картвелов уничтожены мною и рассеяны.
40
Т.е. миллион.
И еще многое, в этом духе, говорил хан, отпуская Ярославича. Что ж оставалось отвечать Александру на это? Ярославич склонил голову и во всеуслышанье ответил по-монгольски:
— Было бы далеко от здравого смысла пытаться противостать обвалу горы и приливу моря!..
И все присутствующие одобрили мудрое слово великого князя русских…
…Вечером того ж самого дня Берке, с глазу на глаз, грозил своему медику Тогрулу:
— Смотри же!.. Если только он доберется до Новгорода, то я велю зашить тебя в шкуру волка и затравить собаками!..
Медик смиренно поклонился.
— Нет, государь, — отвечал он. — Александр-князь успеет отъехать от черты благословенных орд твоих не далее, чем покойный отец его — от Каракорума!..
Новый приступ недуга, вызванного ордынской отравой, едва не свалил Александра в Нижнем Новгороде. Однако князь превозмог болезнь и продолжил путь свой. Был ноябрь. Волга не стала еще. Но снегу по берегам было уже много, установился санный путь, и князю легче было ехать полозом, в закрытом возке…
Возле Городца, что на Волге, заночевали в тихом белостенном монастыре на мысу, вдавшемся в Волгу. Игумен упросил Александра занять его покои. В прочих зданьях разместили дружину.
Александр, шатко ступая в своих оленьих унтах, разминал ноги, прохаживаясь по келье, и с наслажденьем осматривал беленные известью низкие своды.
— А ведь, поди, не чаяли и живы быть, — проговорил он, обращаясь к новгородцу Михаиле и к двум другим дружинникам, ожидавшим от князя приказаний. — Вот видите, ребятки. Ничего, поратоборствуем еще с вами!
Вдруг лицо князя дрогнуло и исказилось от боли. Александр схватился руками за живот. Лоб у него мгновенно вспотел. Лицо потемнело. Боль была такая, как если бы лезвие бритвы скользнуло где-то глубоко, в недрах тела, располосовывая кишки. Невский застонал…
Бережно поддерживая и давая ему ступать, как только боль внутри чуть отпускала, его подвели к раскладной походной кровати, покрытой мехами, и уложили, не раздевая…
Александр старался перевести дыханье, как только боли стихали, и тогда лицо его прояснялось. А потом снова как бы чья-то незримая рука проводила внутри у него раскрытой бритвой, доколе не исторгала у князя стон, — и вновь отпускала…
Чтобы хоть немного утишить боль, Александр стал дышать открытым ртом… И вдруг не выдержал и опять застонал…
Михаила кинулся добывать какого-то монаха, который был сведущ во врачеванье…
Александр умирал. Тесная келья наполнялась иеромонахами в черных одеяниях. Его исповедали и причастили. Готовили государя к предсмертному постриженью в монашеский чин, к принятию схимы. И самая схима — черная длинная монашеская мантия, и наголовник — куколь — черный и островерхий, с нашитым спереди белым осьмиконечным крестом, были уже освящены и покоились наготове…
Старик архимандрит, присевший на табурет возле одра умирающего и склонившийся над головою князя, дабы приуготовить его к спокойному принятию кончины через пастырское увещание, заговорил было о тленности суетного и маловременного жития века сего…
Невский, досадливо поморщась, запретительным движеньем приподнял исхудавшую руку и остановил монаха.
— Довольно, отец честный! — негромко произнес он. — Смерти я не страшусь, смерть — мужу покой! Всю жизнь с нею стремя в стремя ездил!.. Но о том досадую: разве время мне ныне покой принять? Нет мне настольника крепкого!..
Он замолк… Игумен сидел возле его постели, шепча молитвы…
…Могучие дружинники старались ступать неслышно, на цыпочках, прикусывая губу. Взглянув друг на друга, они молча сотрясали головами.
Александр увидал их. На устах его прошла тень отцовской улыбки. Затем лицо его стало опять суровым. Он угадывал, что архимандрит и другие монахи, с трудом скрывая свое нетерпение, ждут, когда же наконец можно будет приступить им к совершению предсмертного обряда, обязательного для царей.
— Отец честный, — снова тихим, но властным голосом обратился он к архимандриту, — повремените еще немного: скоро ваш буду!.. Дайте, в последнее, с моими витязями побыть… проститься… Пускай отцы святые выйдут на малое время… оставят нас одних…
Архимандрит подчинился.
В келье остались одни только воины, сомкнувшиеся скорбно вкруг умирающего вождя своего. Послышались тяжелые мужские рыданья.
Невский нахмурился.
— Кто это там? — слегка прикрикнул он на дружинников. — Зачем вы душу надрываете мне жалостью?.. Полно!..
Рыданья прекратились, и Александр Ярославич, тот, кто еще при жизни своей был проименован от народа — Невский, — обратил к своим воинам предсмертное свое слово. Оно было простым и суровым.
Он звал их не щадить жизни и крови своей за отечество, не страшиться смерти, как не страшился ее и князь ихний.
— Об одном, орлята мои, скорблю, — сказал он, испросив прощенья у них за всякую обиду, буде когда причинил которому, и сам всякую им обиду прощая. — Об одном скорблю: борозда моя на Русской Земле не довершена. Раньше сроку плуг свой тяжкий покидаю!..