Ратоборцы

Боль — это ещё пустяки, её так легко притупить, а притупивши, и вовсе отключить… Регенерация — вот что мерзко. Человеки так люто завидуют эльфийской живучести… Знали бы, чем она оплачивается.

Переломанные кости, разорванные мышцы, рассечённая кожа шевелятся сами по себе, ищут утраченное единство, смыкаются с тошнотворным чмоканьем, срастаются с до жути противным скрежетом, которое слышишь только ты, ты один. Можно убрать боль, но не чувство тела, не способность ощущать.

После придёт холод — глубокий, бескрайний, непросветный. Держится он недолго, минуты три, но даже одно мгновение возвратного холода — очень много, ведь это холод самой смерти. Озноб от её прощального прикосновения не отпускает целую неделю, и ничто не в силах его прогнать — ни жаркие любовные ласки, ни крепчайший ром, ни обжигающе-горячий кофе.

Дариэль открыл глаза. Чахлые деревья чужого города лениво покачивают лысоватыми ветвями. Деревья… Даже человеки знают — где бы эльфу не довелось жить, умирать он обязательно будет под деревом. Но сегодня от смерти удалось откупиться холодом. Дариэль вернулся с самого края бытия. Взор заволокло серым туманом, временная слепота — верная спутница регенерации.

Шаги. Двое. Человеки. Мужчина и женщина.

— Смотри, — сказала человечица, — пьяный эльф валяется. — В голосе явственно звучит удивление, словно эльфа видит впервые в жизни.

— Хелефайя, — поправил мужчина. — Эльфы — сказочные персонажи, маленькие человечки со стрекозиными крылышками. А эти себя хелефайя называют. Слово «эльф» — полуругательство-полудразнилка, вроде как для нас назвать итальянца макаронником, а немца — колбасником или пивохлёбом.

— У него волосы чёрные, — заметила женщина. — Я думала, что эльфы… хелефайи, — поправилась она, — золотоволосые.

— Золотоволосые — это лайто, светлые хелефайи, а он — дарко, тёмный. Но что бы ваши легенды ни болтали, разницы между ними никакой, всё один пёс.

— Вот как… — в голосе человечицы прозвучала нотка разочарования. — Я думала, лайто и дарко — разные племена.

— Ещё скажи «добрые и злые эльфы», — хмыкнул мужчина. — Нет, они одним племенем живут. И если владыка тёмный, то владычица обязательно светлая, и наоборот. Закон такой. В одном племени дарко и лайто всегда более-менее поровну. Хотя их никто и не считает, само собой получается. Говорю же тебе, разницы никакой.

Женщина с Технической стороны мира, а мужчина — местный, со Срединной.

— Весь Гавр заполонили, сволочь остроухая, — зло сказал человек.

— Морис, — испуганно воскликнула человечица, — он не пьян. Его избили! И как зверски…

— Эльфийская банда, больше некому, никто другой хелефайю отметелить не сумеет, только свои. — Мужчина скверно выругался, извинился перед спутницей и пояснил: — Три четверти криминала — их работа. Жестокие до невероятия. Между собой разбирались, человек давно бы сдох, а этим тварям всё нипочём.

— Морис, надо в полицию позвонить. И в скорую помощь.

— Обойдётся. Регенерирует.

— Морис, он не похож на бандита, скорее на жертву.

— А как же… Не бандит, так холуй бандитский, «шестёрка». Огрёб за нерасторопность в услужении. Или у своих же своровал, крысёныш длинноухий.

— Но если…

— Никаких «если», — отрезал мужчина. — Порядочные хелефайи в одиночку никогда не ходят, минимум по четверо, и с местным провожатым, из полиции или турагенства. Это вышвырок. Изгой. Его из племени выперли, за дела хорошие. Таких здесь полно, вся шваль на Срединную сторону лезет, на Магической им не живётся.

— И за что из племени изгоняют? — спросила женщина.

— За убийство, за наркоторговлю. Ещё нарушение тарго, табу такое хелефайское, но это редко бывает, по большей части — наркота и трупы. А тут они во всю разворачиваются, житья нет от сволочи остроухой.

— Мерзость какая, — ответила человечица. — Даже здесь этой мерзостью людей травят. — Голос дрожит от гадливости, наркотики для неё не просто абстрактное зло, здесь слышно давнее, но всё ещё глубокое горе.

«Они добьют меня», — понял Дариэль.

— Пошли отсюда, — сказал человек. — Хватит на дерьмо смотреть.

«Да благословят вас все человеческие боги за вашу доброту», — подумал Дариэль вслед уходящим человекам. Ему дозволили жить. Его не добили.

— Лезут и лезут, — слабо доносилось ворчание мужчины. — Как мухи на мёд…

Мёд. Дариэль едва слышно застонал. Единственное, что способно прогнать белый, то есть смертный озноб — мёд.

Непереносимо отвратительные звуки регенерирующей плоти вдруг заглушила музыка. Примитивная, человеческая, она показалась Дариэлю прекраснейшей из всего, что он когда-либо слышал. Моцарт, двадцать третий концерт. Дышать, и то стало легче. Дариэль попробовал привстать.

— Лежи пока, — сказал Дариэлю хриплый сорванный голос неведомой расы и пола. — Рано ещё.

Моцарт кончился, и в пуговичках наушников загремел рок, речитативом завыли жуткоголосые певцы. Язык совершенно незнакомый. В следующее мгновенье певцов опять сменил Моцарт, теперь уже сороковая симфония. Вкус у обладателя наушников оказался разнообразным до невероятия: классика, попса, рок, этника… Дариэлю доставалась только классика, таинственный Некто словно чувствовал — никакую другую музыку хелефайя сейчас слушать не сможет, лучше чваканье и скрежет регенерации.

Плоть восстановилась, Некто помог Дариэлю подняться.

Мужчина. Но вот кто — хелефайя, человек, гоблин — совершенно не понятно. Некто отвёл Дариэля на скамейку, сел рядом, с правой стороны.

— Спасибо, — прошептал Дариэль и снял наушники, протянул незнакомцу. — Не утруждай себя более. Со мной уже всё в порядке.

— Оно и видно.

Приближался возвратный холод. Дариэлю хотелось, чтобы Некто ушёл, прощальное прикосновение смерти — отвратительное зрелище.

Некто попытался надеть ему наушники, но хелефайя отстранился.