Раубриттер (IV.II - Animo)
Шрифт:
Под корень, чтоб ни уголька, только зола…
Прочь. Прочь. Прочь.
Он уже слышал преследователей, слышал хруст снега под их ногами, слышал ликующие возгласы и исторгнутые гнилыми глотками проклятья. Время от времени кто-то стрелял ему вслед, но стрелял, должно быть, то ли наспех, не уперев аркебузу в плечо, то ли больше для острастки, чтобы нагнать на беглеца страху – на голову ему сыпались обломки коры и перебитые пулями ветви.
На миг он едва не поддался инстинкту, не превратился в безумное, ищущее лишь спасения, существо, одержимое бегством и не способное
Как тот нищий, вспомнил он. Жалкий бродяга, которого его пажи, сами отчаянные шутники, встретили возле маркграфского дворца и заманили к нейро-корректору, пообещав целый двойной денье. Бродяга, польстившись на серебро, слишком поздно понял, какой фокус с ним сыграли. Смеха ради пажи выжгли ему добрую половину миндалевидного тела[2]. Он выжил, но разум его, заключенный в высохшем теле человекоподобного пугала, более не был разумом человека, лишившись каких-то важных нейронов своего естества. Это было воющее от смертельного ужаса существо, мечущееся подобно дикой крысе, мочащееся под себя и исторгающее такие вопли, будто оно вживую ощущало, как душа его, отделенная от тела, корчится в адских котлах.
Шутка вышла забавной, пажи покатывались со смеху, наблюдая за тем, как от одержимого ужасом безумца бросаются врассыпную дворцовые слуги, как он испуганной летучей мышью бьется о стены и воет от ужаса. Но испортил ее Аривальд. Молча отнял у кого-то из шутников колесцовую пистоль и одним выстрелом размозжил бедолаге затылок, избавив от всех страхов разом. А потом молча ушел, ни на кого не глядя.
Это было чертовски грубо с его стороны, испортить такую хорошую шутку, Гримберт даже обиделся на него, но быстро простил – он никогда не мог долго злиться на своего оруженосца…
Теперь он понял, что это такое – терять рассудок от ужаса. Ощущать, как все мысли съеживаются, пытаясь раствориться без следа, предоставив телу, руководимому древними, как Святое Писание, инстинктами самому искать спасения.
По снегу не уйти. Слишком быстро настигают. Он слышал гортанный хохот преследователей, делающийся все громче и громче, подстегивающий его дюжинами хлыстов. Длинноногие, привыкшие двигаться по глубокому снегу, еретики покрывали гораздо большее расстояние, чем он. Это означало – минута, самое большее – две.
– Стой! – рявкнули сзади, и не на каком-нибудь еретическом наречии, а по-франкски, - Стой, шкура, не то резать буду!
В этот миг ему и открылось спасение. Перепуганный до смерти разум вдруг вернулся, точно птица в брошенное гнездо, в свою обезумевшую оболочку, неся с собой оливковую ветвь спасительной мысли.
Чаща. Они не смогут преследовать тебя в чаще.
Там сплошные ветви, корни и шипы. Там мало снега, по которому они так ловко двигаются на своих лыжах и снегоступах, и еще там чертовски мало места. Это значит, худосочный сопляк вроде него получит преимущество. Оторвется. Завоюет себе дополнительные минуты жизни. Если, конечно, не повиснет, задохнувшийся и пронзенный шипами, в ледяных объятьях Сальбертранского леса…
Не повис. Повезло. И даже не лишился скальпа, в который впилось сразу дюжина острых жадных лап. Спасла свойственная его возрасту худоба, да еще, пожалуй, гамбезон. Проскочил под изогнутой веткой, едва не взвыв от последнего взрывного напряжения сил, перелетел через упавший ствол, чудом не переломав ног, протиснулся сквозь хлещущий по лицу кустарник. Потом рванулся дальше, не обращая внимания на боль в иссеченном ветвями лице, в самую чащу, в бурелом из старых веток, сухостоя и мертвого дерева, прикрытого, как древний труп мягким вытканным саваном, свежим снегом.
Оторвался.
Он слышал, как еретики взвыли от злости – точно волчья стая, упустившая добычу. Как в спину ему грохнуло сразу полдюжины выстрелов, обметая мелкие ветви над его головой. Как кто-то в ярости заскрежетал зубами, и так жутко, что в его обмороженном теле вдруг возникла дополнительная прыть.
Он не остановился, даже когда понял, что спасен. Не смог остановиться – тело неслось само собой, точно потерявший управление доспех, он лишь едва успел прикрывать руками лицо, чтобы не лишиться глаз в дьявольском сплетении колючих ветвей.
Спасен. Спасен. Спасен.
Самые отчаянные еретики, вздумавшие сунуться следом, теперь голосили в бессильной ярости, стиснутые ветвями, на самой опушке. Наверно, призывали на его голову дьявольские муки и жаловались своим дрянным еретическим божкам.
В спину ему теперь летели не пули, а возгласы, среди которых Гримберт разбирал лишь отдельные слова, не увязанные общим смыслом, но оттого не менее пугающие:
«Гиены». «Мразь». «Восток». «Шут». «Вольфрам».
Может, это были заковыристые языческие проклятья, а может, изощренные молитвы, он не собирался вслушиваться. Бросился прочь, петляя между деревьями и стараясь не двигаться по прямой.
Чаща спасла его. Укрыла своими шипастыми лапами от преследователей. А еще здесь было куда меньше снега, оттого он мог не бояться, что его найдут по следам. Может, душа Сальбертранского леса и была черной, отравленной, но, должно быть, даже в ней пробудилась жалость к обреченному беглецу…
Он бежал долго. Бежал даже после того, как перестал слышать за спиной треск ветвей, проклятья и выстрелы. Просто позволил телу высвободить оставшиеся силы, забыв о навигации, и несся меж деревьев, ловко уворачиваясь от их колючих объятий. И остановился лишь тогда, когда печень превратилась в накачанный болью пузырь, вздымающийся под ребрами, а легкие шипели от натуги. Только тогда сообразил, что все кончено.
Ушел. Оторвался. Обвел еретиков вокруг пальца.
Тело тряслось, как у припадочного, а горло саднило от морозного воздуха, который он бездумно глотал, саднило так, точно он выпил расплавленного свинца. Лицо горело, точно обожженное – не то от холода, не то от полопавшихся от страшного напряжения капилляров под кожей, а может, от бесчисленных ссадин, заработанных им в чаще. Сердце колотилось с такой силой, точно было колоколом Туринского собора, зовущим паству на Пасхальную службу.
Попытавшись перевести дух, он вдруг испытал вместо облегчения завязавшийся в животе теплым узлом спазм и, рухнув на колени, изверг в снег все содержимое желудка.