Равнина в огне
Шрифт:
— А может, святой-то вовсе я?
— Ты не совершил ни одного чуда. А он мужа моего спас. Уж это мне доподлинно известно. Или может, ты тоже кого от сифилиса вылечил?
— Нет, я и в глаза не видал, как этой болезнью болеют.
— А это как бы антонов огонь такой, тело все багровое сделалось и пятнами пошло, вроде синяков. Сна человек лишился. Перед глазами, говорит, все как в огне, будто к
— Это у него просто оспа была ветряная. Меня тоже слюной мазали, когда пацаном был.
— Ну, разве я не говорила? Безбожник ты, закоренелый безбожник.
— Одно утешение — Анаклето Моронес был еще похуже меня.
— Он с тобой как с родным сыном. А ты еще смеешь… Нет, я и слушать тебя не хочу. Ухожу я. Ты что, Панча, остаешься?
— Я еще посижу. Попробую в последний разок, с глазу на глаз, авось вражью-то силу и одолею.
— Послушай-ка, Франсиска, останешься у меня ночевать, а? Ушли они.
— Упаси Господь! Что люди обо мне подумают? Я одного хочу — уговорить тебя.
— Хорошо, вот и давай: ты меня уговоришь, а я тебя. Какой тебе убыток? Ты подумай, кто на такую старуху, как ты, польстится? Из жалости и то ни один в твою сторону не посмотрит.
— Да, а после языками начнут трепать. Дурное про меня думать.
— Ну и пусть себе думают. Плюй на них. Тебя не убудет — как была Панчей, так Панчей и останешься.
— Ладно уж, где наше не пропадало — придется заночевать. Но только я до первого света. А ты слово дай, что пойдешь вместе со мной в Амулу, тогда я им скажу, что всю ночь тебя упрашивала да уламывала. А то как же я оправдаюсь.
— Будь по-твоему. Но ты сперва свои усы подстриги. Я тебе сейчас ножницы принесу.
— Насмехаешься ты надо мной, Лукас Лукатеро. Все во мне изъяны высматриваешь. Ты моих усов не тронь. А то еще догадаются.
— Ну, что с тобой делать. Договорились, идет.
Начало вечереть. Она помогла мне сплести из ветвей навес для кур, подобрать кругляши, которые я раскидал по всему двору, и снова сложить их кучей в углу, где они лежали прежде.
Моим гостьям и в ум не запало, что под камнями зарыт Анаклето Моронес. И, уж конечно, не догадались они, что преставился он в тот самый день, как бежал из тюрьмы и явился ко мне требовать, чтобы я вернул назад его добро.
Примчался он тогда и говорит:
— Продай все, а что выручишь, — мне, на Север думаю подаваться. Я тебе оттуда напишу, и опять станем работать на пару.
— Ты бы уж и дочку свою заодно прихватил, — говорю. — Из всего моего добра, про которое ты сказал, что оно твое, только ее одну мне и не нужно. Даже меня ухитрился ты объегорить!
— Вы после приедете, я напишу вам, где обосновался. Там и разберемся, что да как.
— Нет уж, если разбираться, давай сейчас, чтоб все было ясно. Раз и навсегда.
— Слушай, — говорит он, — я сюда пришел не шутки шутить. Ты мне мое отдай. Деньги небось припрятанные есть?
— Кое-что имеется. Только ты на них не рассчитывай. Дочечка твоя бесстыжая у меня в печенках сидит. А я ее кормлю-пою. Так что мы с тобой в расчете, и еще спасибо скажи.
Ну и раскипятился же он! Ногами затопал, а время-то не ждет, уходить пора…
«Покойся с миром, Анаклето Моронес! — говорил я, засыпая могилу. Потом я повторял эти слова каждый раз, как возвращался с реки с грузом камней для могильного холма. — На какие хитрости ни пускайся, отсюда-то уж тебе не выбраться!»
И вот теперь Панча помогала мне снова заваливать могилу камнями. Если бы она знала, что это — могила и что лежит-то там Анаклето Моронес! Ведь камнями я его заваливал, чтобы он оттуда не вылез и сызнова не пришел ко мне расчетов требовать. От такого пройдохи всего ждать можно: изловчится, воскреснет и опять на свет Божий выберется.
— Давай сюда еще камней, Панча. Все сюда клади, в этот угол. Не люблю, когда во дворе под ногами камни валяются.
Перед рассветом она мне сказала:
— Ты все нахрапом, по-звериному. Нет в тебе ласковости, Лукас Лукатеро. А знаешь, кто умел женщину приласкать?
— Кто?
— Анаклето, благодетель наш. Вот кто в любовном деле был дока.