Равнобесие
Шрифт:
Ибо в моё время ещё не было догмой, что совокупное тело Церкви – тело Христово. Я мог бы помечтать, что Церковь – это собрание святых, а не толпа кающихся грешников. Святые почти бесплотны, им почти нет места в этом мире. А толпе кающихся грешников ничто не мешает быть смыслом мира.
Можно сказать ещё проще: Я хотел бы отыскать настоящего христианина (как днём с огнём Сократ); можно сказать ещё проще: Я хотел бы отыскать совершенную Церковь, а не такую, о которой сказал (или ещё только скажет) блаженный Августин: Ты спрашиваешь меня, как дела в моей Церкви. С ней обстоит так же, как с моим телом: Всё болит и вполне безнадёжно. (цитата по памяти)
Я бы посягнул на совершенную Церковь святых, раз уж не осмеливаюсь посягнуть на самого Христа.
Хотя, быть
Чтобы Он дожил до старости.
Чтобы он умер от дряхлости и воскресал из такой благополучной смерти? Не знаю, хватит ли на это моей административной божественности. Но представляется, что на такое прямое сравнение (меня и Его) следует идти лишь в крайнем случае.
А пока что на деле (а мне приходится иметь дело с реальными христианами), они все (даже величайшие их подвижники) – оказываются меньше себя самих. И лишь в своей смерти они становятся равны себе и друг другу, и своему галиеянину. Составляя из своих тел (здесь) тело Христово. И предъявляя (где-то не здесь) сущность Христа, непредставимо составленную их душ человеческих.
Итак, я хотел отыскать человека. Что может быть банальней?
– Диоклетиан, – ты зануда! – вспомнилось мне, когда я стал смотреть на арену.
Более того, я стал занудливо смотреть на арену. Ведь на свою официальную жену я не мог смотреть столь занудливо, положение обязывало.
– Поставим? – предложил я.
Жена удивилась.
– Хорошо, не будем, – сказал я.
К чему переливать из пустого в порожнее? Она императрица, но я император. У неё были свои личные средства и доходы (что есть разные, по сути, понятия), но у меня были мои средства и расчёты (не расходы, конечно, но – добавление к недостаточному необходимого).
Она услышала моё невысказанное. Но она даже не дала понять, что именно слышит. Она, в отличии от моей женщины, не давала определений неопределимому. Её, императрицу, всё устраивало.
Я мог бы даже подумать: Зачем мне, к примеру, Хлоя, если у меня есть жена, которая мне ровня?
И это моё «я мог бы подумать» она тоже услышала.
Что мне было делать? Только вернуть её (богиню) с Олимпа на землю и в цирк (как известно, являющийся для нас наиважнейшим искусством).
– Так подумай! – могла бы подумать она. Просто-напросто для того, чтобы я (в свой черёд) был вынужден узнать её мысли. Но она (моя жена) была божественно умна. Когда-то я радовался такой своей вынужденной (положенной административно учреждённому божеству) догадливости о чужих помыслах… Нам, богам, женщины нужны для отдохновения от божественности. С жёнами такое недопустимо.
– Именно! – могла бы сказать она. – До гадливости.
Но она не допустила такое сказать, и я (опять) стал ей должен. И она (опять) это знала. Когда-нибудь она попросит вернуть долг. Ввернуть весь её мир, естественный, лишённый отказа от невидимой скверны, лишённый со-вести. Мир, признающий добро и зло естественными, как дыхание.
Будем считать, она уже попросила. Просто потому, что я хотел именно такой просьбы: Вернуть мир без понятия греха. Что, конечно, совершенно невыполнимо.
Тогда я по настоящему стал смотреть на арену.
Я видел: Два гладиатора вместе приблизились к нашей ложе и приветствовали нас обычной фразой:
– Здравствуй, цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя.
Мы ответили на это общепринятым жестом. Сразу же дали сигнал, и бой начался. Один из бойцов (он был явно моложе, вооружён сетью и трезубцем) принялся танцевать вокруг гладиатора, который был экипирован мечом и небольшим круглым щитом с шипом… Я не слишком интересовался поединком и не задумался о словах «идущие на смерть» (и об избавлении от смерти).
Всё и так было предопределено: Победит галиеянин, избавителем от смерти останется только он.
Но ежели и мой проект окажется осмыслен, то каждый человек (когда-нибудь и где-нибудь становясь богом) сам избавит себя (поначалу) от смерти, а потом и от власти мутной и тленной материи над чистотой (и полнотой) человеческих помыслов.
Здесь был интересный момент: В обоих случаях доминантой оставалась ирреальность, но в моей версии она не уничтожала низшие существования, называя их «бытием в преисподней».
Во всяком случае я не случайно заставил моих убийц петь мне именно эти тексты.
Всё это я обдумывал, внимательнейшим образом вглядываясь в происходящее на арене. Представлял себе светлые стороны богов-гладиаторов, бьющихся в ритуальных схватках с тёмными сторонами самих же себя.
А (меж этих обдумываний) я ещё и представлял третий вариант: Когда бы не распяли мы Христа, как бы он избавил мир от смерти? В иудейский шеол (прибежище мёртвых или, иначе, Аид) нет доступа богам (и демонам), потому вывести оттуда Адама, Моисея, пророков (не будем перечислять всех, хорошо?) возможно было только умершему человеку, который (как не знающий смерти Бог) воскреснет.
Вот что мне предстояло решить: Как бы я избавил мир от смерти, если Он уже избавил всех нас? Мог бы я умереть, попасть в шеол и возмочь уйти оттуда, забрав всех своих? Одни вопросы, которые не требуют ответов.
Надо делать.
Глядя на бравые облики гладиаторов, я представил себе Христа. Представил его так, как могли бы его изобразить те, кто подделывает исторические документы. Кто сообразуется не с волей Бога, а со своей гордыней.
Конечно, у меня не получилось представить Христа. У меня, бога, не получилось.
Тогда я представил, что будущие исследователи нашли доподлинный документ. Что в Риме, в архиве герцога Чезарини было найдено письмо Публия Лентула, проконсула Галилеи, отправленное Римскому императору Тиберию Цезарю, в связи с его запросом Римскому Сенату, по поводу Христа, о котором ему столько говорили.
Вот письмо, которое представляет собою словесный портрет: «В наши дни живет человек, наделенный великими добродетелями, называемый Иисусом, которого народ считает пророком Истины, а его ученики говорят, что он Сын Бога, Создателя Неба и Земли и всех вещей, которые есть или были. Поистине, о Цезарь, каждый день мы слышим удивительные вещи об этом Иисусе. Он человек хорошего сложения и очень красивой внешности, у него такое величественное лицо, что те, кто его видели, вынуждены любить его или бояться его. У него волосы цвета зрелого миндаля, спускающиеся до ушей и от ушей до плеч, они цвета земли, но более блестящие. В середине лба у него некая черта, разделяющая волосы, как это принято у назареев. У него полное лицо с очень спокойным выражением, на его щеках ровного цвета нет ни морщин, ни пятен. У него безупречный нос и рот, борода густая, не очень длинная и, как волосы разделенная посередине. У него очень своеобразный и серьезный взгляд, прекрасные ясные глаза. Поразительно, что его глаза сверкают, как лучи солнца. Никто не может пристально смотреть в его глаза, потому что когда они сверкают, то внушают страх, а когда излучают мягкий свет – то вызывают слезы. Он вызывает к себе любовь. Он весел, хотя и серьёзен. Говорят, что никто не видел, как он смеется, но видели, как он плачет. У него очень красивые руки. Его беседа(речь) очень приятная, но он редко разговаривает и, когда кто-нибудь к нему приближается, обнаруживает большую скромность. Он самый красивый человек, которого можно себе представить, очень похожий на свою мать – женщину редкой красоты, в этих краях никогда не видели более красивой. Своей ученостью он вызывает восхищение города Иерусалима. Он знает все науки и никогда ничему не учился. Он ходит босой и с непокрытой головой, многие смеются над такой его внешностью, но в его присутствии, говоря с ним, дрожат и восторгаются. Поистине, как говорят мне евреи, никогда не слышали таких мудрых поучений, как его проповеди. Многие иудеи считают его Богом, а многие мне доносят, что он против закона Твоего Величества. Говорят, что этот Иисус никогда не причинил зла, но те, кто его знает, кто с ним встречался, напротив утверждают, что получили от него великие блага и здоровье. Как бы то не было, я готов Тебе повиноваться, и то, что Величество прикажет, будет исполнено.